Музыка души

Тем временем в ноябре «Бурю» с большим успехом исполнили  в Петербурге. Она понравилась всем: и Могучей кучке, и представителям противоположного лагеря. Недоволен остался только Ларош. Он усматривал в «Буре» сочинение, «которое как музыкальное целое не выдерживает критики». Его статья сильно разозлила Петра Ильича. Странный все-таки Герман человек – ругает ни за что, хвалит невпопад. С каким удовольствием он говорил, что Петр Ильич подражает и Литольфу, и Шуману, и Глинке, и Берлиозу, и еще кому-то. Точно будто он только и умеет, что компилировать, где попало. Петр Ильич не обижался, что «Буря» Герману не особенно нравится: он этого ожидал и был рад, что хотя бы подробности Ларош похвалил. Неприятна была общая характеристика, из которой следовало, что у него есть заимствования от всех существующих композиторов, а своего – ничего.

Снова ругаться с другом Петр Ильич не стал, но отношения с ним дали трещину: хоть они и помирились, прежняя задушевность исчезла навсегда.

Устав ждать срока конкурса, Петр Ильич решился сыграть «Вакулу» хотя бы друзьям, для чего все собрались на квартире у Рубинштейна. От смущения, которое всегда нападало на него при исполнении собственных произведений, он начал с преувеличенной старательностью выделывать второстепенные фигуры аккомпанемента, а главное содержание совсем упускал из вида. Слушатели почти все время молчали. Петр Ильич, чувствуя, что выходит что-то не совсем ладное, смущался еще больше.

Когда он закончил, друзья быстро переглянулись, и Николай Григорьевич медленно произнес:

– Неплохо…

– Да-да, весьма неплохо, – подхватил Губерт.

Остальные пробормотали нечто невразумительное – не то одобрительное, не то, напротив, порицающее. За сдержанной холодностью отзывов ясно чувствовалось старание утешить в неудаче.

После глубокого разочарования в «Опричнике» авторское самолюбие Петра Ильича стало чувствительнее, чем когда-либо. И столь невнятный отклик на любимейшее детище, да еще от людей, в которых он видел не только знатоков, но и близких друзей, склонных воспринимать его произведения скорее с предвзятым расположением, был крайне болезненным. Петр Ильич не просто огорчился – обиделся на приговор, который посчитал несправедливым.

Еще больший удар нанесло исполнение перед друзьями фортепианного концерта. Петр Ильич нуждался в совете специалиста, чтобы указать, что в техническом отношении неисполнимо, неблагодарно, неэффектно, и он предложил Николаю Григорьевичу прослушать концерт и сделать замечания насчет фортепианной партии.

Они расположились в одном из классов консерватории. Петр Ильич сыграл первую часть. Тишина. Ни единого слова, ни единого замечания. Он чувствовал себя в невыносимо глупом положении человека, который подносит приятелю приготовленное им кушанье, а тот ест и молчит. Ну, скажи хоть слово, хоть обругай дружески! Красноречивое молчание Николая Григорьевича как бы говорило: «Друг мой, могу ли я останавливаться на подробностях, когда мне сама вещь противна».

Сжав зубы, Петр Ильич вооружился терпением и сыграл до конца. Опять молчание. Тогда он встал и прямо спросил:

– Ну, что же?

И тут Рубинштейн разразился речью – сначала тихой, но все более и более переходящей в тон Юпитера-громовержца:

– Это никуда не годится! Совершенно невозможно играть! Пассажи избиты, неуклюжи и так неловки, что их и поправить нельзя! Как сочинение это плохо, пошло. И только едва-едва две страницы можно оставить, а остальное надо или бросить, или совершенно переделать. Вот, например, здесь! Ну, что это такое? – Николай Григорьевич сел за рояль и принялся исполнять указанное место в карикатуре. – А здесь? Да разве так возможно?

И все это таким тоном, точно Петр Ильич – какой-то бездарный, ничего не смыслящий писака, пришедший к знаменитому человеку приставать со своей дребеденью. Онемев от изумления и возмущения, он молчал, не в силах ничего возразить. И это Николай Григорьевич, который всегда хвалил его! Пусть ему не понравилось, но высказал бы замечания по-дружески, а не в такой презрительной форме! Оскорбленный до глубины души Петр Ильич молча вышел из комнаты. Рубинштейн скоро последовал за ним и, заметив его огорчение и недовольство, позвал в одну из отдельных комнат, снова начав про то, что концерт невозможен.

– Вот смотри: здесь, здесь, здесь – все это требует радикальной перемены, – одновременно он подчеркивал места в рукописи. – Если успеешь переделать к февралю, я обязательно его исполню.

Окончательно разозлившись, Петр Ильич решительно заявил:

– Я не изменю ни одной ноты и напечатаю концерт в том виде, в котором он находится теперь!

С этими словами он вышел, хлопнув дверью. А дома, зачеркнув посвящение Рубинштейну, вместо него поставил имя Ганса фон Бюлова. Петр Ильич не знал этого знаменитого пианиста лично, но через общих знакомых ему было известно, что тот интересуется его произведениями и стремится распространять их в Германии. Длинное письмо от Бюлова, исполненное горячих выражений благодарности, пролилось бальзамом на сердце.

В январе любимый ученик Петра Ильича Сережа Танеев впервые выступил публично, да еще со сложным и неблагодарным концертом Брамса. Восемнадцатилетний юноша, к радости и гордости учителя, показал себя с лучшей стороны. Он не только продемонстрировал чистоту и силу техники, элегантность и изящную легкость в исполнении, но и поразил слушателей зрелостью понимания, невероятной в столь юном пианисте. Публика встретила его бурными аплодисментами.

***

Вечно мятущийся Модя успел разочароваться в журналистике, едва приступив к ней. Он жаловался на то, что все здесь «мошенники пера и разбойники печати» (какие эпитеты, а?), и что, если он продолжит сотрудничать с «Голосом», сам станет таким. Петр Ильич, как мог, успокаивал брата, заверяя, что он и не видел для него журналистской будущности. Сотрудничество в «Голосе» следовало рассматривать лишь как окно в российскую словесность. Петру Ильичу хотелось, чтобы брат занялся беллетристикой – он обладал явным литературным талантом, может быть, не самым сильным, но несомненным. Писать ведь можно и без отрыва от службы, дававшей верный кусок хлеба.

Разочарования, тревоги, волнения и заботы вылились в новый приступ хандры. Петру Ильичу казалось, что его не ценят, не понимают; никакой успех не удовлетворял его, в самых лестных отзывах он видел порицание. Московские друзья все-таки были слишком далеки по духу, а по-настоящему близких людей рядом не было. Все вместе довело хандру почти до отвращения к жизни. К счастью, с наступлением весны меланхолия отступила, а приезд на Пасхальные праздники близнецов окончательно развеселил Петра Ильича.

В самом конце учебного года он получил заказ от Московской Дирекции театров написать музыку к балету «Лебединое озеро». Он охотно согласился. Ему давно хотелось попробовать себя в этой области, несмотря на то, что всеми серьезными композиторами балет считался недостойным внимания: исключительно развлекательное зрелище, не предполагающее серьезной музыки. Гонорар обещали неплохой – восемьсот рублей, – а в деньгах Петр Ильич нуждался постоянно.

Однако большую часть лета он потратил на сочинение Третьей симфонии. И только в августе – в гостях у Александры – принялся за балет. Сашин муж Лев Васильевич приобрел для своей семьи имение Вербовка, поскольку родовую Каменку он не мог унаследовать, как рожденный после ссылки отца. И теперь Давыдовы частенько жили в новом доме, который Петр Ильич сразу полюбил.

Природа мало чем отличалась от каменской – те же пустынные поля, та же убийственная жара летом – зато там собрались родные люди: не только семья сестры, но и отец с Толей.

***

Отвергнутый в Москве фортепианный концерт исполнили в Петербурге с посредственным успехом, хотя автора и вызывали. Пресса, за одним единственным исключением, дружно осталась недовольна. Позже в Москве его приняли гораздо теплее благодаря мастерской игре Сережи Танеева. Да и Николай Григорьевич сменил гнев на милость, взявшись дирижировать концертом.