В дни Каракаллы

тьдесят локтей ширины. На этом участке требуется насадить плодовые деревья так, чтобы расстояние между ними по рядам было десять локтей». Написал? «Спрашивается, сколько…»

Не дослушав, сколько нужно деревьев, чтобы засадить участок, Вергилиан поспешил в дом, дверь которого не была заперта. Я тоже последовал за ним, и мое сердце почему-то сладко сжалось при мысли, что сейчас я увижу Грациану.

Низкую, но довольно обширную горницу скупо освещало узкое окно под самым потолком. У побеленной стены стоял длинный стол из простого дерева, однако облагороженный временем и прикосновениями человеческих рук, и две тяжелые скамьи. Единственным украшением помещения, опрятного, но со следами копоти на потолке, так как в углу виднелся каменный очаг, на каких хозяйки варят пищу, можно было считать мраморный бюст какого-то эллинского философа, торжественно водруженный на деревянном постаменте. Вергилиан потом объяснил мне, что это Эмпедокл, тот самый, бросившийся в Этну, чтобы прославиться необыкновенной смертью. Узкая лесенка вела на чердак, где семья грамматика спала в ночное время. На столе лежало несколько свитков и принадлежности для писания. Рядом с ними — плетеная корзина, полная румяных яблок.

Вергилиан подошел к столу, взял в руки один из свитков и развернул его. Он стал читать, увлекся чтением и опустился на скамью. Я тоже заглянул через плечо Вергилиана. С первых же строк мы догадались, что это та самая книга Валентина, о которой говорил на пиру Дионисий.

Вергилиан хмурился, медленно разворачивая свиток, но, судя по поднятым бровям, с трудом понимал его содержание. Книга принадлежала перу христианского писателя, и в ней шла речь о какой-то горе, на которой открывались апостолам тайны небес. Иногда в этом тумане, каким представлялся мне текст, просвечивали знакомые понятия — то сведения о планетах, о Венере или Марсе, то отрывки из Аристотеля; потом опять шли какие-то магические формулы, описания огненных подземных рек, египетских богов с головами животных и много других странных вещей.

Держа свиток в руках, очевидно только что переписанный Транквилом, потому что папирус еще пахнул чернилами, Вергилиан точно приглашал меня подивиться содержанию этой книги и, все так же поднимая от удивления брови, прочел несколько строк вслух:

— «И толкование сего есть Йота, потому что Плэрома вышла. Это Альфа, потому что они возвратились вовнутрь, Омега — потому, что сие есть конец всех концов…»

— Ничего не понимаю, — пожимал плечами Вергилиан.

Но мы оба обернулись. Нам показалось, что за нами кто-то стоит. Вергилиан не удержался от крика. Неслышно подошедший Дионисий смотрел на нас немигающими, стекловидными глазами. На тонких губах играла улыбка. Его хилое тело увенчивала большая голова с оттопыренными и как бы прозрачными ушами.

Вергилиан рассмеялся.

— Ты напугал меня.

Дионисий склонил голову на худой шее.

— Прости, что причинил беспокойство…

— Мы как раз просматривали трактат, о котором ты говорил Лицинию. Но, откровенно говоря,