Музыка души

Душу охватила смутная тревога, и Модест Ильич кивнул. Самое трудное было убедить в необходимости консилиума Петра, но совместно они справились с этой задачей. Бертенсон, прописав все, что считал необходимым, немедленно уехал за своим братом.

Выделения все усиливались, и Петр ослабел настолько, что сам двигаться уже не мог. Особенно ужасна была рвота. Во время нее он даже кричал от боли, жалуясь на невыносимое ощущение в груди.

После очередного приступа, в изнеможении опустившись на постель, он тихо произнес:

– Это, кажется, смерть. Прощай, Модя.

– Что ты такое говоришь! – одновременно сердито и испуганно ответил Модест Ильич.

В глубине души затаился страх, что, возможно, брат прав, но он усиленно гнал от себя эту мысль. Когда в одиннадцатом часу приехали оба Бертенсона и с ними еще два врача, Модест Ильич выдохнул с облегчением. Теперь-то все будет в порядке. Увы, облегчение длилось недолго.

– Это холера, – произнес Лев Бернардович после тщательного осмотра.

Модест Ильич похолодел, но все-таки не оставлял надежду: да, опасная болезнь, но не все от нее умирают. Может, Петр еще выкарабкается.

Час спустя брат с криком начал жаловаться на судороги. Голова, руки и ноги посинели и похолодели. Вместе с врачами, Бобом и слугой Назаром Модест Ильич принялся растирать его.

Всю ночь длилась непрерывная борьба с судорогами и коченением. Пару раз казалось: все, наступает смерть. Но впрыскивание мускуса и клизмы из танина освежали больного. Страшнее всего было, когда Петр жаловался на боль около сердца и отсутствие воздуха.

И вот к пяти утра болезнь начала отступать. Судороги ослабли от энергического растирания. Рвота и испражнения, оставаясь частыми, потеряли свой страшный вид. Модест Ильич воспрянул духом. Петр пришел в себя настолько, что попросил пить. Однако, едва ему дали воды, как он с отвращением отвернулся.

– В воображении питье мне представлялось несравненно более отрадным, чем в действительности, – удивленно произнес он.

А уже несколько минут спустя снова молил о воде.

Даже среди самых сильных припадков он сожалел о том, какое беспокойство причиняет окружающим. Однажды даже сказал Бобу шутливым тоном (и как только умудрялся сохранять чувство юмора в таком состоянии?):

– Боюсь, ты потеряешь ко мне всякое уважение после всех этих пакостей.

Боб нервно улыбнулся, только чтобы показать, что оценил шутку. Племянник был взвинчен и встревожен не меньше Модеста Ильича.

– Шли бы вы спать, – снова заговорил Петр. – Я теперь уже в порядке. А вы устали, всю ночь возле меня суетясь.

– Ты бы помолчал лучше, – отмахнулся Модест Ильич.

Когда Петр заснул, Василий Бернардович, убедившись в относительно стабильном его состоянии, поехал дать знать полиции о случившемся. Эпидемия холеры, разразившаяся тем летом в Петербурге, уже почти затихла, но о каждом случае болезни следовало сообщать властям.

Синева прошла, припадки стали значительно реже, и Модест Ильич с Бобом вздохнули с облегчением. Проснувшись, Петр почувствовал себя настолько лучше, что посчитал себя спасенным.

– Спасибо вам, – горячо благодарил он Льва Бернардовича, – вы вырвали меня из когтей смерти. Мне неизмеримо лучше, чем в первую ночь.

К полудню припадки прекратились совсем. Единственное, что мучило Петра – неутолимая жажда. Болезнь, казалось, отступила. Однако Лев Бернардович предупредил, что радоваться пока рано:

– Я опасаюсь второго периода холеры: воспаления почек и тифоида. Хотя пока признаков ни того, ни другого нет, но…

Он выразительно замолчал, и Модест Ильич понимающе кивнул. Что ж, значит, надо запастись мужеством и терпением, но они обязательно победят и спасут Петра. Вечером ему стало настолько лучше, что врач посоветовал ложиться спать, не предвидя угрожающих симптомов в эту ночь.

Проснувшись на заре, Модест Ильич тут же поспешил к брату и застал его в сумрачном настроении.

– Бросьте меня, – говорил он Бертенсону, – вы все равно ничего не сделаете: мне не поправиться.

Модест Ильич в ужасе застыл на пороге. Уж, если Петр сам не верит в свое выздоровление, дело совсем худо. Заметив его, Лев Бернардович отозвал его в соседнюю комнату и удрученно сообщил:

– У Петра Ильича отказали почки. Я делаю все, чтобы вызвать их деятельность, но пока безрезультатно. Большую надежду возлагаю на теплую ванну.

Модест Ильич вздрогнул, испытав суеверный страх: ведь их мать умерла именно после теплой ванны. Он попытался убедить себя, что это глупости и одно с другим никак не связано, а мера необходима.

Звонок в дверь отвлек от мрачных мыслей: приехал срочно вызванный брат Николай.

– Как Петя? – спросил он с порога.

– Плохо, – Модест Ильич сокрушенно покачал головой и кратко обрисовал положение дел.

Они зашли в комнату как раз в тот момент, когда Бертенсон спрашивал Петра, не хочет ли он принять ванну.

– Я очень рад вымыться, – слабым голосом ответил тот, – но только я, верно, умру, как моя мать, когда вы посадите меня в ванну.

Модест Ильич с Николаем одновременно вздрогнули: эти слова выразили их собственные страхи.

– Коля! – Петр заметил брата. – Хорошо, что приехал – я рад повидать тебя перед смертью.

– Брось ты эти разговоры! – с притворной сердитостью и тщательно скрываемой тревогой ответил Николай.

В тот день ванны сделать не пришлось из-за усилившегося поноса и слабости больного. Однако ночь прошла относительно хорошо – после двух клизм понос значительно ослаб. Увы, почки продолжали бездействовать.

– Положение не безнадежное, – уверил братьев Лев Бернардович на следующее утро. – Вот только бездействие почек сильно меня беспокоит.

На вопрос о самочувствии Петр ответил:

– Отвратительно, – и, обращаясь к Бертенсону, добавил: – Сколько доброты и терпения вы тратите по-пустому. Меня нельзя вылечить.

– Прекрати, Петя, – чуть ли не со слезами произнес Модест Ильич.

– Но это правда, – спокойно возразил тот.

Положение оставалось неизменным. Петр по временам впадал в бессознательное состояние: то напряженно хмурил брови, будто прислушиваясь к чему-то, то улыбался. К часу дня Лев Бернардович настоял, что надо прибегнуть к ванне.

– Больше ничего не остается. Иначе деятельность почек не стимулировать.

К тому времени как ванна была готова, Петр находился в состоянии забытья. Его разбудили, и поначалу он не вполне ясно сознавал, что от него хотят, но потом согласился на ванну. Модест Ильич с Николаем перенесли его туда.

– Не неприятна ли вам теплая вода? – спросил Бертенсон.

– Напротив того – приятна, – ответил Петр, но скоро забеспокоился и начал просить: – Выньте меня, я чувствую, что слабею.

Его поспешно вынули, и он тут же вновь погрузился в забытье. Ванна вызвала испарину, но… почки так и не заработали.

– Она хотя бы ослабила отравление крови мочевиной, – сказал Лев Бернардович. – По крайней мере, на некоторое время.

По его тону становилось ясно, что дело совсем плохо и он теряет надежду. Пульс начал слабеть, и пришлось снова делать вспрыскивания мускуса. Это помогло, и братья решили, что дело пошло на поправку.  Но к вечеру пульс опять ослаб, и когда Модест Ильич вошел в комнату, Бертенсон тихонько сообщил:

– Он впал в коматозное состояние, к тому же начинается отек легких. Советую вам не покидать его ни на минуту.

Сердце замерло. Неужели это конец? Неужели спасти Петра нельзя, и он действительно умирает?

– Думаю, стоит послать за священником, – сказал Николай, и Модест Ильич согласно кивнул.

Как ни не хотелось верить в худшее, надо быть готовыми ко всему.

Когда посланный в Исаакиевский собор Боб вернулся вместе с батюшкой, усиленные вспрыскивания для возбуждения деятельности сердца уже не давали улучшений, а лишь поддерживали Петра в том состоянии, в котором он находился. Батюшка сокрушенно покачал головой:

– Я не могу причастить вашего брата: он не в состоянии исповедоваться. Вам следовало позвать меня раньше, пока он был в сознании.