Музыка души

Именно за этими размышлениями застал его Модест.

– Трагическая, – предложил он, узнав о проблеме.

Петр Ильич покачал головой – нет, не то. Модест пожал плечами и вышел из комнаты, оставив его в раздумьях. Но скоро вернулся с воодушевленным лицом.

– Патетическая! – заявил он, стоя в дверях.

– Отлично, Модя! – обрадовался Петр Ильич: вот то, что надо. – Патетическая!

И он надписал название на партитуре. Довольный собой Модест тем временем устроился на диване в ожидании, когда брат освободится.

– Знаешь, – сказал Петр Ильич, отложив ноты. – Я вот все думаю о том, чтобы переделать «Опричника». Жаль все-таки, опера пропадает. Да и «Орлеанскую деву» стоило бы подправить.

– Хорошая мысль, – кивнул Модест. – Я давно хотел предложить: раз уж ты пользовался сценарием Шиллера, сделай и конец по-шиллеровски.

– Может ты и прав, – задумчиво согласился Петр Ильич. – Да и Погожев утверждает то же самое.

С Владимиром Петровичем Погожевым – членом дирекции Императорских театров – он виделся незадолго до концерта, и тот возобновил уже не раз начинавшееся обсуждение «Орлеанской девы», упрашивая переделать вторую часть. Он с увлечением говорил о красотах начала оперы, даже напевал мелодии из некоторых мест.

– Как хорошо вы это помните! – воскликнул польщенный и довольный Петр Ильич.

– Помню, потому что это прекрасно, а переделаете вторую часть – и вся опера будет прекрасна!

– Вы думаете? – с оживлением спросил он.

– Не только думаю – убежден! – заявил Погожев с горящими глазами. – Восходящая ветвь карьеры Иоанны-девственницы, вдохновенной, экзальтированной патриотки, со всей окружающей ее исторической обстановкой, великолепно проведена в вашей музыке. А зенит торжества и дальнейшая картина драмы Иоанны-женщины, с ужасом ее трагического конца – сравнительно бледна, мало интересна и не захватывает зрителя.

– Да, не вы первый мне говорите это… по существу, я не спорю. Я согласен: музыку эту надо переделать, но... – Петр Ильич тяжело вздохнул. – Вы себе представить не можете, до чего трудно, противно даже приниматься за исправление старого произведения!

– Примитесь, дорогой Петр Ильич, – уговаривал Погожев. – Примитесь, и вы создадите «Орлеанскую деву», которой будете гордиться, ведь тема ее в высшей степени благодарная! Эта опера будет иметь громадный, не только русский, но и общеевропейский успех и, поверьте, сделается вашим любимым детищем.

– Надо подумать.

– Да что тут думать! Позвольте, я пошлю в нотную контору приказ сейчас же отправить к вам на квартиру партитуру «Орлеанской девы».

– Постойте, постойте! – такой напор даже немного испугал. – Зачем так скоро?

– Именно скоро-то и нужно, – убежденно заявил Владимир Петрович. – Получайте ноты и дайте слово, что приметесь за переделку!

Петр Ильич все еще колебался, и Погожев принялся упрашивать и страстно убеждать его. Наконец, он сдался:

– Ну, хорошо! Посылайте за партитурой!

Теперь, когда прошли волнения концерта, Петр Ильич собирался как следует обдумать эту задачу. Вот и Модест советует переделать финал. Значит, точно надо браться за работу.

***

Несколько дней спустя Петр Ильич вместе с племянником Юрой обедал у сестры Льва Васильевича – Веры, генеральши Бутаковой. По-прежнему пребывая в бодром расположении духа, он рассказывал про первое представление «Иоланты» в Гамбурге:

– У немцев хорошо то, что они добросовестно и тщательно относятся к постановке и оформлению. Нам бы так… Но какие же грузные у них голоса! Им только и петь партии разных богов, вроде Вотанов, Хундингов, Зигфридов, Валькирий – неведомых нам, смертным, существ. А для простых людей, нам хорошо знакомых, таких, как все, они не подходят.

Посмотрев на часы, Петр Ильич поспешно встал и повернулся к Юре:

– Ну, собирайся: нам пора, а то опоздаем.

– Куда ж вы торопитесь? – удивленно спросила Вера Васильевна.

– Я взял ложу в Александринском театре на «Горячее сердце» Островского и веду туда племянников.

Вера Васильевна состроила гримаску:

– Не люблю я этих купеческо-мужицких спектаклей и, хотя признаю талант и мастерство Островского, все же нахожу, что он мог бы избрать более интересные темы для своих сочинений.

Петр Ильич посмотрел на нее с сожалением, но спорить не стал.

Приехали они в момент поднятия занавеса. Все уже собрались в ложе: Модест, Боб, его приятель Буксгевден, братья Литке.

По окончании спектакля, которым все остались довольны, Петр Ильич с племянниками пошли в ресторан, а Модест остался переговорить с актрисой Савиной, обещав догнать их, если они пойдут пешком.

Отправились к Лейнеру, поскольку это был один из немногих ресторанов, пускающих учащихся с черного входа. Племянникам, как студентам, легальный вход в рестораны был закрыт. Оставив их во дворе, Петр Ильич уладил вопрос с хозяином, после чего провел их в большой кабинет.

Едва они устроились за столом, как появился Модест в сопровождении артиста Юрьева.

– Ага, какой я догадливый! – радостно воскликнул он. – Проходя, зашел спросить, не тут ли вы.

– Где ж нам еще быть? – пожал плечами Петр Ильич.

Вечер прошел в оживленной болтовне за стаканом вина и кружкой пива. Просидели до второго часа ночи.

***

До самого утра Петр Ильич мучился расстройством желудка и проснулся с отвратительным самочувствием. Преодолев недомогание, он все-таки собрался и пошел к Направнику. Однако по дороге его скрутило так, что пришлось с полпути вернуться домой.

– Может, вызвать Бертенсона? – спросил обеспокоенный Модест.

Василий Бернардович Бертенсон был хорошим врачом, который давно наблюдал Петра Ильича.

– Не стоит, – покачал он головой. – Ты же знаешь: проблемы с желудком – обычное дело для меня. Пройдет.

Модест кивнул и ушел к себе работать. Петр Ильич принял касторовое масло, которое всегда помогало в таких случаях, а потом еще воды Гуниади [43]. За обедом есть не стал – не столько из-за отсутствия аппетита, сколько понимая, что пища сейчас будет ему во вред. Просто составил компанию за столом брату и племяннику.

Как вдруг ему стало хуже, затошнило так, что он был вынужден выйти, после чего больше в гостиную не возвращался, а прилег у себя, чтобы согреть живот. Впрочем, он был уверен, что беспокоиться не о чем – подобное случалось и раньше. Модест снова предложил вызвать Бертенсона, и Петр Ильич снова отказался. Вскоре ему полегчало, и он заснул.

Проснулся он от резких болей в животе. В квартире никого не было. Петр Ильич выпил еще горькой воды, но на этот раз не помогло: рвота и понос только усилились. К тому времени как вернулся брат, он чувствовал себя ужасающе плохо. Испугавшийся Модест решительно заявил:

– Как хочешь, Петя, а я посылаю за Бертенсоном. Вдруг что серьезное.

Слабые возражения он слушать не стал.

Врач приехал к половине девятого вечера.

– Бедный Василий Бернардович, – встретил его Петр Ильич, – вы такой любитель музыки и, наверное, вас потянуло в оперу. Сегодня, кстати, дают «Тангейзера». Вам же вместо этого пришлось ехать ко мне – скучному, гадкому Чайковскому, больному, да еще такою неинтересною болезнью…

Бертенсон лишь покачал головой и приступил к осмотру, после которого, ничего не сказав, вышел в соседнюю комнату, поманив за собой Модеста и недавно вернувшегося Боба.

***

– Дело серьезное, – тихим обеспокоенным голосом произнес Бертенсон, едва за ними закрылась дверь. – Я не берусь лечить один.

Модест Ильич нахмурился:

– Думаете, это не обычное его желудочное недомогание? Такое ведь не раз случалось.

– Пока не могу сказать точно, но я советовал бы собрать консилиум.