Музыка души

Мадемуазель Фанни встретила его в небольшой, погруженной в полумрак прихожей. Несмотря на прошедшие годы, он сразу узнал бывшую гувернантку. Она выглядела моложе своих семидесяти лет и, в сущности, мало изменилась, разве что сильно поправилась. Он боялся, что будут слезы, сцены, и уже внутренне готовился к этому. Но – ничего подобного. Мадемуазель Фанни приняла его с радостью, нежностью и простотой – так, будто они не виделись всего год.

Она провела гостя в просторную комнату, познакомила с сестрой Фредерикой, которая тоже всю жизнь работала гувернанткой, предложила чаю. И немедленно начались припоминания прошлого. Петр Ильич с громадным интересом слушал целый поток подробностей про свое детство, про мать, про Воткинск.

– А ведь я сохранила все ваши работы, Pierre, – мадемуазель Фанни достала из шкафа стопку тетрадей и положила перед ним на стол.

С внутренним трепетом Петр Ильич принялся их листать. Здесь были его собственные сочинения, работы брата Николая и Венички Алексеева, их письма. Но самым удивительным чудом были письма его матери. Вглядываясь в знакомый почерк, слушая рассказы мадемуазель Фанни, Петр Ильич до такой степени погрузился в эту атмосферу, прошлое со всеми подробностями до того живо воскресло в памяти, что, казалось, он дышит воздухом воткинского дома, слышит голоса дорогой маменьки, Венички, слуг. По временам делалось даже жутко, но в то же время сладко. Оба они едва удерживались от слез.

– Кого из братьев вы больше любите, Pierre? – вдруг спросила мадемуазель Фанни.

– Всех одинаково, – уклончиво ответил Петр Ильич.

Мадемуазель Фанни слегка нахмурилась:

– А мне казалось, вы должны больше любить Nicolas, как товарища детства.

И в этот момент он действительно почувствовал, что ужасно любит Колю, именно как соучастника детских радостей.

Пять часов пролетели незаметно. Только поздним вечером Петр Ильич откланялся и ушел в гостиницу.

Весь следующий день он вновь провел с Фанни и ее сестрой. Фредерика тоже жила когда-то в России и недурно говорила по-русски. Обе до сих пор продолжали давать уроки. Во время прогулки по городу – мадемуазель Фанни просила сделать несколько визитов к ее ближайшим друзьям и родным – каждый встречный приветствовал их с любовью и уважением.

– Почти все в этом городе – наши с Фредерикой ученики, – пояснила мадемуазель Фанни.

Только обедать она отсылала Петра Ильича в гостиницу, смущенно признавшись, что их с сестрой стол слишком мизерен и ее стесняло угощать его едой.

– Как жаль, что за столько лет мне ни разу не пришло в голову найти вас, мадемуазель Фанни, – сокрушенно произнес Петр Ильич, прощаясь с ней вечером. – Мне следовало хотя бы продолжить поддерживать переписку.

Она с улыбкой покачала головой:

– Не думайте, дорогой Pierre, что наши отношения были прерваны по вашей вине. Напротив, больше по моей. В последнем письме вы дали мне свой адрес только по-французски, и, опасаясь, что письмо по почте не дойдет до вас, я передала его профессору французского языка, возвращавшемуся в Москву. Он должен был остановиться в Санкт-Петербурге и обещал передать его вам. С этого времени я имела о вас лишь косвенные сведения.

Ни малейшей обиды на их равнодушие в ней не чувствовалось. Скорее Фанни упрекала в излишней сдержанности себя. За эти два дня Петр Ильич заново вспомнил, почему они все так любили эту женщину, обладавшую необыкновенно чистой, честной и прямой душой.

– Я благословляю Бога за ваши успехи, – произнесла она на прощание. – И мне кажется, Он ниспосылает вам вознаграждение.

Покидая Монбельяр, Петр Ильич чувствовал себя таким умиротворенным и счастливым, каким не был уже давным-давно.

На репетициях в Брюсселе пришлось намучиться. Здешний оркестр – большой и хороший – привык играть с плохим дирижером и не умел соблюдать нюансы. Добиться от них piano и pianissimo было невероятно трудно.

Зато концерт прошел блестяще, с единодушным успехом и в публике, и в прессе. Однако настроение испортилось. Сказывалась и тоска по родине, и усталость от репетиций, и бесконечные знакомства и разговоры, но, пожалуй, больше всего – разочарование в себе и страх за будущее.

***

Зима в Одессе выдалась суровая, как на севере. Море замерзло на десятки верст. Местные жители говорили, что давно ничего подобного не было. Петра Ильича встречали артисты и знакомые, среди которых он с радостным изумлением увидел Ипполита.

– Ты как здесь оказался? – спросил он, обнимая брата.

– По делам Пароходного Общества. Каково же было мое удивление, когда, приехав, я узнал, что тебя здесь ждут со дня на день!

– Меня пригласил Греков – на постановку «Пиковой дамы» в его театре.

– Да уж знаю, – улыбнулся Ипполит. – Весь город говорит об этом.

Он нисколько не преувеличивал: одесситы встречали Петра Ильича столь восторженно, что даже пражские торжества несколько лет назад бледнели по сравнению с этим приемом. Газеты чуть ли не половину своих столбцов ежедневно посвящали отчетам о каждом его шаге, его биографии, описанию его личности, рассказам о празднествах в честь него, отзывами о его концертах и дифирамбами «Пиковой даме».

Когда Петр Ильич первый раз появился на репетиции, стоило ему взойти на сцену, как раздались крики «ура», а оркестр грянул туш. При громких аплодисментах артисты подхватили его на руки и долго качали. Он был тронут, польщен и немало смущен – особенно качаниями, – но это не заставило его стать менее строгим при разучивании оперы.

Желающие видеть знаменитого композитора, всевозможные просители и почитатели раздирали его на части. В честь него организовывались парадные ужины, чествования, торжественные вечера с представителями печати, артистами и художниками, ученические концерты. Его постоянно осаждали просьбами послушать то или иное юное дарование. Так Фельдау, у которого он завтракал, воспользовался случаем, чтобы представить мальчика-пианиста Костю Думчева. Петр Ильич немало слышал об этом вундеркинде и был предубежден против него, считая, что его талант преувеличивают. К тому же ему не нравилось, что отец Кости эксплуатирует сына из корыстных целей, а не ради музыкальной карьеры. Но отказаться было невозможно.

Накануне еще и Ипполит попросил за одного из своих сослуживцев:

– Не согласишься ли послушать его дочь? Говорят, будто она удивительно одаренная пианистка. И ее отец, человек не особенно состоятельный, хочет знать, продолжать ли вести дочь по музыкальной стезе, требующей немалых средств.

Петр Ильич кивнул. Одним больше – одним меньше, какая разница.

Когда завтрак подходил к концу, прибыл сослуживец Ипполита. Тот вышел встретить его вместе с хозяйкой, и вскоре они вернулись в гостиную. Высокая худенькая девочка лет пятнадцати, уверенно осматривалась по сторонам, а отец – коренастый мужчина в военной форме – суетился над ней:

– Не трусишь ли, Шурочка?

– Нет, папочка, право нет, – уверяла она.

– Да как же нет? Дай твои ручки, – он схватил ее ладони. – Ну, вот видишь, какие они у тебя холодные.

После того как капитан и его дочь были представлены хозяину и гостям, Шурочке предложили пройти к роялю. Все расположились кругом. Девочка храбро села за инструмент, развернула ноты и начала играть. Играла она долго и в целом верно, но ужасно топорно и без души. Ипполит поглядывал на Петра Ильича с надеждой, но тот все больше убеждался, что придется разочаровать брата и его приятеля.

Тем временем раздался тихий скрип двери, ведущей из передней. Петр Ильич покосился в ее направлении и увидел, как она стала постепенно отворяться, и из-за нее появился Костя Думчев в бархатном костюме. За ним с манерой Тяпкина-Ляпкина выполз из щели его отец и замер у двери.

Между тем Шурочка яростно заканчивала пьесу. Взяв последний аккорд, раскрасневшаяся она смело встала из-за рояля и ожидала оценки своего исполнения.

Петр Ильич подошел к ней и приветливо произнес: