Музыка души

***

В начале апреля Петр Ильич прибыл в Петербург, чтобы провести там Светлые Праздники в кругу родных и друзей. Пьеса Модеста «Предрассудки» везде производила сенсацию.

– Я знал, что это твое сочинение завоюет себе большую будущность, – поздравил Петр Ильич брата. – Кстати, не поищешь ли мне сюжет для оперы? Мне кажется, мы с тобой неплохо сработались.

– Удивительно, что ты спросил, – воодушевился Модест. – Я ведь как раз хотел предложить тебе уже готовый сценарий.

Он порылся в своем столе и достал оттуда стопку мелко исписанных листов.

– Вообще-то я собирался предложить Рахманинову. Но подумал, может, ты захочешь? Тебе ведь всегда нравилась «Ундина».

Петр Ильич просмотрел сценарий и покачал головой:

– Должен тебя разочаровать. Нет, не подумай – либретто распланировано великолепно. Поэзия сохранена, и нет ничего лишнего. Многое придумано тобой помимо Жуковского тоже очень эффектно. Но… то, что пленяет меня в поэме, невозможно на сцене. А, кроме того, я ведь уже писал оперу по «Ундине». Лучше поищи или изобрети сюжет не фантастический. Что-нибудь вроде «Кармен» или «Сельской чести».

Модест был разочарован, но спорить не стал и согласился подумать над другим сценарием.

– Все забываю спросить, – сменил тему Петр Ильич. – Что у тебя случилось с Толей?

Модест удивленно приподнял брови:

– Ничего не случилось. Почему ты спрашиваешь?

– Он просил меня помирить вас. Говорит, ты на него обижаешься.

– И в мыслях не было! – изумленно воскликнул Модест. – С чего он взял?

– С того, что ты отказываешься навестить его в Нижнем.

– Ах, вот в чем дело! – Модест сокрушенно покачал головой. – Вечно Толя надумает то, чего нет. Я не хочу ехать к нему вовсе не из-за какой-то мифической обиды, а из-за Эммы.

– Понимаю тебя, – усмехнулся Петр Ильич. – И постараюсь объяснить ему.

Танина гувернантка Эмма Жентон была слегка влюблена в Модеста и свою привязанность выказывала весьма навязчиво, что делало ее общество тягостным для него. Когда-то она точно так же преследовала Петра Ильича, и он прекрасно понимал неловкость положения брата.

– Буду тебе признателен, – улыбнулся Модест.

В Клину маленький крестник встретил Петра Ильича с вызвавшей умиление бурной радостью и не отходил от него, пока Катерина не забрала сына, извинившись перед барином за беспокойство.

– Да что ты, Катюша, никакого беспокойства, – с улыбкой возразил тот. – Я люблю детей.

Исключительно ради заработка он взялся за серию фортепианных пьес, каждый день создавая по штуке и полушутя называя их музыкальными блинами, считая их скороспелыми и неважными. Однако несколько дней спустя увлекся задачей, едва успевая записывать мысли. Одновременно он заканчивал эскизы Шестой симфонии. Давно не случалось ему так любить свое произведение, как это.

***

Дорога в Лондон получилась невероятно неприятна. Несколько раз во время пути Петр Ильич хотел бросить все и удрать, да как-то стыдно было вернуться ни с чем. Страдания дошли до того, что – редчайший случай – пропал сон и аппетит. Мучила не только тоска, ставшая привычной при поездках заграницу, но какая-то ненависть к чужим людям и неопределенный страх. А ведь там предстояло провести две недели! Они казались вечностью.

Английская столица поразила бешеным движением на улицах. В прошлые разы Петр Ильич бывал здесь зимой, в другую погоду и не получил настоящего понятия о Лондоне. Париж – положительно деревня в сравнении с ним. На Ридженстрит двигалось столько экипажей, царила такая роскошь и красота запряжки, что глаза разбегались.

В том году исполнялось пятьдесят лет музыкальному обществу Кембриджского университета, и потому список лиц, избранных в доктора, был особенно богат музыкантами. Кроме Петра Ильича в нем стояли имена Камиля Сен-Санса, Арриго Бойто, Макса Бруха и Эдварда Грига. Он обрадовался было возможности повидаться с последним, но выяснилось, что Григ тяжело болен и на церемонию не приедет. Пользуясь присутствием стольких композиторов, филармоническое общество в Лондоне дало два концерта с их участием.

Утром дня церемонии будущие доктора собрались в особом помещении в присутствии профессоров университета и других почетных лиц, облачились в роскошные докторские тоги, состоящие из шелковых наполовину белых, наполовину красных одеяний с широкими рукавами, и надели бархатные береты, обшитые золотым позументом. После чего их поставили в процессию. Впереди шли эсквайр-бедель [39] и окруженный свитой вице-канцлер в обшитой горностаем тоге. За ними – ищущие докторского звания, главы коллегий, доктора богословия, права, медицины, музыки, наук и литературы. Наконец, шествие завершали публичный оратор, библиотекарь, профессора, члены Совета Сената, прокторы [40].

Процессия прошла через огромный двор на глазах у многочисленной толпы в университетский Сенат. Залитое солнцем, среди весенних красок, в обстановке готического города зрелище было чудное. Народ стоял шпалерами и восторженно приветствовал главным образом появление лорда Робертса.

Зал наполнился публикой, впускаемой по билетам, и студентами. Последние являлись не только зрителями, но и участниками торжества. Когда вице-канцлер и другие члены Сената разместились на эстраде, началась церемония. Каждый из реципиентов по очереди поднимался с места, и публичный оратор перечислял его заслуги в латинской речи. Тут подключались студенты: они по древнейшей традиции имели право – и широко им пользовались – свистеть, шуметь и выкрикивать всяческие шутки в адрес нового доктора. При каждой оратор останавливался, давал угомониться смеху и шуму и невозмутимо продолжал речь. Закончив ее, он описывал с доктором полукруг по направлению к сидящему на особом месте канцлеру. Тот брал доктора за руку и произносил: «In nomine Patris, Filii et Spiritus Sancti» [41].

Когда церемония завершилась, процессия тем же порядком вернулась в первую залу, а через полчаса все в своих костюмах отправились на парадный завтрак, в конце коего старинная круговая чаша обошла гостей. За завтраком следовал прием у супруги вице-канцлера в роскошных садах университета.

К вечеру Петр Ильич вернулся в Лондон, где давал обед нескольким новым друзьям, в числе коих был певец Удэн – чудный баритон, выступавший почти исключительно на концертных эстрадах. Пел он великолепно и пользовался в Англии колоссальным успехом.

На другой день Петр Ильич был уже в Париже. И только здесь, очутившись один, он немного пришел в себя. Теперь, когда все закончилось, было приятно вспомнить об успехе в Англии и необыкновенном радушии, с коим его всюду принимали. Там же он все время неистово терзался и мучился. Тем не менее Кембридж со своими колледжами, похожими на монастыри, своими особенностями в нравах и обычаях, сохранивших много средневекового, своими зданиями, напоминающими далекое прошлое, понравился ему.

В Париже, прячась ото всех и живя инкогнито, Петр Ильич замечательно отдохнул и даже начал тяготиться своей праздностью, так что несколько дней спустя покинул его с удовольствием.

***

Удивительно, но прелести Тироля, среди которых Петр Ильич жил не так давно в гостях у Софи Ментер, не доставили ему и половины того удовольствия, какие доставил вид бесконечной степи в Гранкино. Решительно, русская природа была ему гораздо милей, чем все хваленые красоты Европы. К тому же нынче здесь прошло немало дождей, отчего хлеб и травы стали удивительно хороши.

В поезде Петр Ильич узнал из газет о смерти Альбрехта. Хоть он и ожидал ее, знал, что болезнь неизлечима, все-таки поплакал о милом Карлуше. В недалеком будущем приходилось ожидать смерти Лели Апухтина, у которого была водяная, как у Кондратьева. Друзья уходили один за другим, но, как ни странно, этот факт не вызывал безграничной тоски, как бывало прежде – лишь легкую грусть.