Музыка души

– Я приглашу обеих сыграть у нас в ближайшем сезоне, – кивнул Всеволожский. – Тогда и посмотрим.

– Столь же меня беспокоит и исполнитель Короля, – продолжил Петр Ильич. – Ни Корякин, ни Серебряков не удовлетворяют моим мечтаниям.

– Не вижу, чем Серебряков не подходит, – с сомнением ответил Всеволожский. – Но вам как автору виднее. Кого же вы предлагаете?

– Я думал об Антоновском или Трезвинском – муже Эйхенвальд.

Всеволожский согласился рассмотреть и это предложение.

Первый концерт состоялся в Училище правоведения, и исполнителями были исключительно правоведы. Петр Ильич выступал там в качестве дирижера любительского оркестра, с радостью посетив свою alma mater.

А несколько дней спустя он дирижировал сюитой из «Щелкунчика», принятой с восторгом. Из шести номеров пять повторили по единодушному требованию публики. Даже газеты на этот раз выказали благосклонность и расхвалили новое произведение, кто во что горазд. После разочарования в «Воеводе» это стало большим утешением.

Перебирая вечером письма, Петр Ильич наткнулся на конверт, на котором значилось: «Montbéliard, MlleFannyDurbach». Сердце замерло при виде столь знакомого, почти родного имени, которое не встречалось уже много лет. Он-то думал, что нежно любимая им в детстве гувернантка давно умерла. А она, оказывается, жива и шлет ему привет. Почему-то первым впечатлением была не радость, а испуг – словно перед чудом. Почти то же чувство, как если бы он узнал, что воскресла его мать, что сорок три года борьбы, радостей, страданий – лишь сон, что действительность – это верхний этаж воткинского дома.

Дрожащими пальцами Петр Ильич вскрыл письмо. Такой знакомый округлый почерк вызвал бурю воспоминаний. Мадемуазель Фанни писала, как узнала из газет, что в Шатле дает концерт господин Чайковский. Это имя заставило ее решиться написать и спросить: не тот ли он мальчик, которого она когда-то обучала в Воткинске.

К почти мистическому трепету от внезапно воскресшего прошлого примешивался страх узнать, что от прежней дорогой наставницы остался лишь мрачный призрак былого – вроде Сестрицы Настасьи Васильевны. И все же, собравшись с духом, Петр Ильич написал ответ и даже послал свой портрет.

Заехав на несколько дней в Майданово, чтобы закончить балет, он вернулся в Петербург ради заупокойной службы по сестре в день ее смерти. Там же он встретил с родными Пасху и сразу же отбыл в Москву, где предстояло, как это ни прискорбно, прожить почти весь апрель.

Еще в декабре, будучи в Киеве, Петр Ильич обещал хоровому обществу Прянишникова устроить выступление в Москве. Он, правда, не верил в возможность прочного существования в Первопрестольной частной оперы. Однако, сочувствуя смелой попытке, хотел помочь и сам предложил взять на себя дирижирование некоторыми операми в течение месяца.

Под его управлением состоялось четыре представления, прошедшие с большим успехом, но стоившие невероятного количества сил и нервов.

В Москве он и получил ответное письмо от мадемуазель Фанни, проникнутое теплом и радостью. Вопреки опасениям Петра Ильича, ни малейших жалоб на судьбу или признаков помутнения рассудка, как у Сестрицы, в нем не было. Фанни умоляла своего ученика о встрече, перечисляла всех членов семьи Чайковских, расспрашивая о них, просила передать поклоны тем, кто живы. И в каждой строчке обнаруживала не только полную свежесть ума и памяти, но и неувядаемую прелесть по-прежнему любящей и благородной души.

Он был бесконечно счастлив вновь обрести старого друга и обещал приехать в гости при первой возможности. Так возобновилась переписка.

Концерты настолько измотали, что на последнюю неделю сезона Петр Ильич не остался. Дела театра устроились – свой долг он выполнил. Он всей душой рвался в Клин – в свой новый дом, который Алексей должен был обустроить в его отсутствие. Москва – совершенно невозможный город. Казалось, нет человека, который не норовил бы здесь или надоедать посещениями и приглашениями, или требовать, чтобы Петр Ильич прослушал его игру, сочинение, пение, или же содрать с него денег.

Перед отъездом он зашел к Скомпской – поговорить о возможности исполнения ею роли Иоланты и передать предложение Всеволожского пропеть что-нибудь в Петербурге.

– «Пропеть что-нибудь», – недовольно передразнила она. – По-моему, это унизительно.

– Не понимаю, что тут унизительного, Аделина Юльевна, – возразил Петр Ильич, пожав плечами. – Во многих отношениях вы мне кажетесь подходящей для роли, но я в этом далеко не уверен, ибо мало вас слышал. Мне надо видеть вас на той сцене, где пойдет «Иоланта». Вы могли бы там дебютировать после двадцатого апреля. Я хотел ради этого нарочно ехать в Петербург.

Скомпская сбавила спеси и уступила:

– Хорошо, я подумаю.

На том они и расстались, но Петр Ильич начал сомневаться, что удастся заманить ее в Петербург. А значит, надо искать другую певицу. 

Глава 20. Клин - последнее пристанище

Новый дом, привлекший с самого начала, по заселении вызвал еще больший энтузиазм. Особенно Петру Ильичу нравилось, что на втором этаже, необычно для домов бедного уездного города, располагались просторные комнаты, из которых отлично устроились кабинет-гостиная и спальня. Лучше этих двух комнат у него никогда в жизни не было. Правда, из окон вид открывался не слишком поэтичный: с одной стороны – бесконечные клинские огороды, с другой – шоссе, проходившее рядом с домом. Зато никаких соседей, тишина и покой. Петр Ильич был счастлив своим приобретением и рад, что бросил паршивое Майданово. Здесь он находился полностью у себя, мог бродить где угодно. Даже шоссе, проходившее прямо под окнами, не смущало, а напротив – воодушевляло: благодаря ему можно было гулять в любую погоду, не утопая в грязи.

Единственное, что расстраивало – внизу, где жил Алексей, царили холод и сырость. Несмотря на конец мая, приходилось топить. Только очень жаркое лето могло бы выгнать эту подвальную атмосферу, а погода пока стояла прохладная, даже с заморозками. Петр Ильич страшился за здоровье своего слуги и его семьи. Тем более что у Алексея недавно родился сын Георгий, ставший его крестником. Как-то младенцу жить в таких условиях?

Едва обустроившись в новом жилище и распаковав чемоданы, Петр Ильич принялся за работу, которой накопилось непочатый край. Юргенсон предложил приготовить к осени не только клавир «Щелкунчика» и «Иоланты», но и партитуры. Разуверившись в корректорах, Петр Ильич вызвался сделать корректуры сам. А значит, просмотреть каждый такт сочинения столько раз, сколько инструментов в оркестре – зачастую более двадцати. Кроме того, предстояло исправить двуручное переложение «Иоланты», прокорректировать клавиры «Иоланты» и «Щелкунчика», сделать облегченное переложение для фортепиано «Щелкунчика», поскольку сделанное Танеевым оказалось почти недоступно для исполнения дилетантами.

Пришлось отложить все остальные работы, сократить до минимума время отдыха, отказаться от всякого общества, изобрести новый режим питания. Зато чуть больше чем за месяц Петр Ильич справился с этой колоссальной задачей.

То ли от перенапряжения, то ли еще отчего, всегда беспокоивший его желудок расстроился окончательно. И Петр Ильич отправился в Виши отдохнуть и подлечиться. Перед отъездом за границу он заглянул в Петербург – повидаться с родными и захватить с собой племянника Владимира, которому тоже не мешало бы попить воды: как когда-то старшая сестра, он постоянно был не здоров.

В квартире Модеста на Фонтанке неожиданно обнаружились Анатолий с Прасковьей. Брат выглядел не просто расстроенным – убитым.

– Что с тобой? – встревоженно спросил Петр Ильич.

– Все просто ужасно, – выдал тот упавшим голосом. – Я возвращался из Сибири в уверенности, что в высших сферах от меня в восторге и в Ревель больше ехать не придется. Как вдруг Дурново принимает меня очень холодно и приглашает поскорее возвращаться в Ревель, будто бы недовольный, что я не исполняю своих настоящих обязанностей. Просто не знаю, что делать и на что решиться…