Музыка души

Новикова обеднела еще больше, усадьба пришла в разрушение и клонилась к упадку. Кругом царили беспорядок и запустение. Недавно сгорел скотный двор, а вместе с ним выгорела часть сада, из-за чего прогулки стали неприятны. Но главное – дачники! Буквально из дому выйти невозможно.

Несмотря на неблагоприятные условия, Петр Ильич немедленно принялся за работу, которой накопилось немало. Прежде всего, предстояло заняться балетом и оперой. Потом с прошлой весны лежала готовая симфоническая поэма «Воевода», которую следовало инструментовать. Наконец, он собирался радикально переделать струнный секстет.

В глубине души по-прежнему мучаясь непонятным разрывом с фон Мекк, Петр Ильич решился написать ей еще раз. Точнее не ей, а ее зятю Пахульскому с просьбой передать письмо. Однако тот отказался, мотивировав это тем, что Надежда Филаретовна больна и тяжело страдает, и он не может взять на себя смелость беспокоить ее. Было ли это правдой, или фон Мекк просто хотела тактично отвязаться от своего корреспондента? Мнительный Петр Ильич склонялся к последнему, из-за чего чувствовал себя приниженным и уязвленным в своей гордости. Может, она и не хотела этого, но ее поступок был жесток. То, что поспособствовать прекращению переписки могли родственники Надежды Филаретовны – тот же Пахульский, – ему в голову не пришло.

***

Лето стояло теплое и солнечное. В доме было душно, окна постоянно оставались открытыми. Только вечером наступала относительная прохлада, и тогда особенно приятно было посидеть на веранде. Петр Ильич лениво потягивал чай, одновременно просматривая письма, когда со двора донеслись знакомые голоса. Он вскинул голову, прислушиваясь. И точно: вот в ответ на реплику Алексея, сообщавшего, чем занят барин, послышался звонкий голос Боба:

– Не надо, не докладывай – устроим сюрприз.

Петр Ильич усмехнулся, вставая, и когда они появились – Боб, еще один племянник Саня Литке и Модест – насмешливо заметил:

– Чтобы устраивать сюрприз, надо вести себя потише. А то о вашем приезде все Майданово слышало.

– А я тебе говорил! – с поучительным видом заявил Саня.

Боб в ответ скорчил рожицу. Модест обменялся с братом понимающим взглядом: «Балбесы малолетние!»

Приезд родных перевернул четкий распорядок дня, но Петр Ильич не жаловался и был им рад. И от работы надо иногда отвлекаться, и соскучился он по ним за время длительных гастролей в Америке.

Модест поделился своим новым замыслом – он работал над пьесой «День в Петербурге».

– Рад, что работа идет хорошо, – одобрил Петр Ильич. – Но мне не нравится салонная цель твоей пьесы. Это несерьезно, Модя.

Тот пожал плечами со свойственным ему упрямым выражением лица:

– Зато ее точно будут играть. Чего не скажешь о театре.

– Это не причина, – возразил Петр Ильич.

Но разве Модеста переубедишь, когда он загорелся идеей? Он быстро перевел тему на свои отношения с Конради:

– Коля настоял, чтобы я заключил финансовую конвенцию с его банкирской фирмой.

Петр Ильич удивленно приподнял брови: это что еще за новости? С некоторым смущением Модест пояснил:

– Он все беспокоится, что средства, которые он тратит на меня, уходят впустую…

Петр Ильич нахмурился:

– Значит, эта история продолжается? А я-то думал, она ушла вглубь забвения. Модя, повторю тебе то, что говорил прежде: порви с Колей все отношения. Ну не отвратительную ли картину представляет положение, которое создает ваша конвенция? Коля считает гроши, которые ты получаешь из театров, и задумывается, хватит ли их на покрытие его милостей. Он смотрит на тебя как на наемного человека, в свое время получавшего деньги и содержание на всем готовом за известное дело. Теперь дела нет. Следовательно, все, что ты имеешь от него, тобой не заслужено. Уходи – и дело с концом.

– Мне некуда идти, – покачал головой Модест. – Где взять место?

– Глупости! Если поискать и подождать, я уверен, ты найдешь обязательно. Пока есть остатки молодости, ты должен устроить себе жизнь, чтобы не быть в зависимости от капризов Коли. Я не призываю тебя ссориться с ним – оставайтесь в наилучших отношениях, но порознь. Мы все сделали ошибку, считая его как бы кровным родственником, а он смотрит на нас как на чужих. Так что лучше оставить все теперь, когда диссонанс еще не дошел до болезненности.

– Может, ты и прав, – печально согласился Модест. – Я подумаю, что можно сделать.

Несколько дней спустя, свозив племянников в Москву на франко-русскую выставку, Петр Ильич уже один вернулся в постылое Майданово, чтобы снова засесть за работу. «Щелкунчик» все больше разочаровывал: он явно получался хуже «Спящей красавицы». Оставалось надеяться, что хоть опера выйдет лучше.

Жизнь шла размеренно и однообразно, за исключением небольшой поездки в Петербург, совершенной исключительно с целью уклониться от празднования именин. Уж слишком много в Майданове жило дачников, и пришлось бы всех звать к себе. Поэтому Петр Ильич накануне просто сбежал. Опять же не мешало отдохнуть от работы над балетом.

Стояла чудная погода, и в столице было так хорошо, что закралась мысль перебраться сюда насовсем. Но, поразмыслив, Петр Ильич отверг ее: он заплатил Новиковой вперед, и жаль было бросать деньги на ветер, при этом потратив по меньшей мере две тысячи на водворение в Петербурге. Но в целом мысль казалась привлекательной. Вот только разделается окончательно с Майдановым…

И снова похожие дни потекли один за другим. Сочинение оперы, прогулки, вечера в обществе Новиковой. Некоторое время работа продвигалась тяжело из-за того, что приходилось заниматься корректурами партитуры «Евгения Онегина», которую Юргенсон решил издать заново. Но как только Петр Ильич отделался от них, сразу появилось воодушевление и «Иоланта» пошла веселее. Чем дальше, тем больше он восхищался достоинствами либретто, написанного Модестом. Пожалуй, из них получилась отличная команда.

Так прошла большая часть лета.

***

Легкие занавески на открытых окнах тихонько колыхались от теплого летнего ветерка. Из парка раздавался стрекот кузнечиков и доносились запахи цветов. Ложась спать, Петр Ильич собирался, как обычно, завести часы, подаренные когда-то Надеждой Филаретовной. Но на ночном столике, где они всегда лежали, их не оказалось. Он тщательно обшарил и столик, и всю комнату. Ничего. Оставалось предположить, что часы украли. Это достаточно легко было сделать – всего лишь влезть в окно, пока Петр Ильич был на прогулке или работал в другой комнате. Вместе с часами пропало несколько мелочей: колода карт, перочинный ножик и карандаши. При этом серебряные вещи остались не тронутыми. Будто вором был ребенок, не знающий цену вещам.

Происшествие сильно расстроило Петра Ильича – и часы были дороги, и сам по себе факт воровства был неприятен. Кто мог решиться на такое? На следующее утро он отправил в Клин Алексея – поднять на ноги полицию, – хотя и сомневался в успехе поисков.

Судебный следователь – серьезный пожилой человек – прибыл к полудню. Подробно осмотрел комнату, делая себе какие-то заметки. Спросил, не пропало ли что-нибудь еще. И, узнав, что украдены ничего не стоящие мелочи, с понимающим видом покивал, снова записав что-то в блокнот.

– У вас есть какие-нибудь подозрения? – закончив осмотр, спросил следователь.

Петр Ильич пожал плечами:

– Нет. Могу лишь предположить, что это был ребенок – взрослый взял бы серебряные вещи, а не перочинный ножик.

Следователь покивал:

– Согласен-с. Что ж, я деятельно займусь розыском часов и вора, но должен-с предупредить, что успех сомнителен-с.

– Я понимаю, – Петр Ильич и сам не думал, что пропажа найдется.

Следователь откланялся и отправился допрашивать подозреваемых, среди которых были мальчики, жившие у Новиковой. Однако признаваться никто не собирался, а улик не нашли.

Погоревав немного о памятных часах, Петр Ильич быстро отвлекся, погрузившись в сочинение оперы. Поначалу ему казалось, будто она выходит даже хуже балета. Но несколько дней спустя он уже был уверен, что «Иоланта» в грязь лицом не ударит.