Музыка души

– Ты в порядке?

– Да, не беспокойся, – отмахнулся Петр Ильич. – Просто стар я стал для таких поездок. Клянусь: это последнее мое турне. Больше никаких путешествий.

Модест скептически приподнял брови, не убежденный его заверениями. Да и действительно: сколько раз уже он говорил, что бросит дирижировать – а все продолжал.

С первого же дня закружила светская жизнь. Не оставалось ни одной свободной минутки даже для того, чтобы побыть с братом. Лишь вечером они встречались за ужином, но к тому времени Петр Ильич бывал настолько вымотан, что становился неспособен на нормальное общение.

Гуляя однажды по Парижу после репетиции, он зашел в музыкальный магазин, где обнаружил не виданный прежде музыкальный инструмент, представлявший собой нечто среднее между маленьким фортепиано и Glockenspiel [36]. Заинтересовавшись, Петр Ильич попросил хозяина попробовать звучание и был очарован – инструмент издавал божественно чудный звук: нежный, волшебный, серебристый. Как бы замечательно он звучал в «Щелкунчике»!

Заметив заинтересованность посетителя, хозяин гордо сообщил:

– Это новый инструмент, месье. Называется Celesta Mustel. Купить его можно только у нас.

– Сколько стоит?

– Тысяча двести франков.

Петр Ильич кивнул – вполне приемлемая цена. Однако сейчас он не мог его покупать – не везти же с собой в Америку. Поразмыслив, он решил попросить Юргенсона выписать инструмент, никому о нем не рассказывая, чтобы кто-нибудь в России не опередил с использованием столь чудесного новшества.

Концерт прошел успешно: с многочисленными вызовами и поднесением лаврового венка. Даже критика выказала благосклонность. Но ничто не могло утишить охватившую Петра Ильича тоску. До отъезда в Америку оставалось еще двенадцать дней, и, чувствуя, что у него не хватит сил прожить их в Париже, он сбежал в Руан – отдохнуть и поработать над балетом.

***

Дни тянулись уныло, даже солнечная, почти летняя погода, не улучшала настроение. Все думалось, что в России в конце марта далеко не так тепло, может, даже и снег не совсем сошел. А здесь уже все цветет. Работа, вопреки ожиданиям, не продвигалась: приходилось прибегать к невероятным усилиям воли, к мучительному напряжению сил. Сознание того, что дело не ладится, терзало и мучило до слез. В Руане еще больше заела жгучая тоска по родине и страстное желание бросить все и сбежать. Давно Петр Ильич не чувствовал себя таким несчастным. И он решил просить дирекцию театров отложить постановку, поняв, что с поездкой в Америку не сможет написать ничего дельного.

Одиночество, столь желанное дома, здесь давило невыносимой тяжестью. Так что неожиданный приезд Модеста вызвал бурную радость. Он появился, когда Петр Ильич упорно пытался написать хоть несколько нот. Звонок колокольчика пробудил не раздражение и недовольство нежданными гостями, как бывало прежде, а практически облегчение – давая повод отвлечься от не желавшей продвигаться работы. Петр Ильич был счастлив вдвойне, обнаружив на пороге не кого-то чужого или полузнакомого, а любимого брата.

– Зачем ты приехал? – спросил он, когда они вошли в дом, и сразу обеспокоился: – Что-то случилось?

Теперь, когда первая радость встречи прошла, он обратил внимание, что Модест будто подавлен чем-то. После едва заметной паузы он покачал головой:

– Нет. Просто хотелось попрощаться – я соскучился по России и завтра возвращаюсь домой.

Петр Ильич даже обрадовался, узнав, что брат, так же как и он, рвется на родину. До сих пор Модест не демонстрировал ни малейшего желания вернуться, и это вызывало недоумение и даже огорчение. Ну, как можно не скучать по России?

Вечером они со слезами простились, и Модест покинул Руан. И все же было в нем нечто странное, точно он и хотел, и боялся сообщить какую-то неприятную новость. Он был задумчив, печален, и, даже когда улыбался, в глубине глаз таилась непонятная тоска.

Несколько дней спустя Петр Ильич в свою очередь покинул Руан, отправляясь в Париж для встречи с пианисткой Софи Ментер, а затем в Гавр, чтобы оттуда сесть на пароход. Вопреки совету Вольфа, он решил все-таки ехать на французском.

По пути к Ментер он зашел в читальню просмотреть «Новое время». Петр Ильич уже собирался отложить газету, не найдя в ней ничего стоящего, когда взгляд упал на некролог на последней странице:

«29 марта скончалась Александра Ильинична Давыдова».

Не веря своим глазам, он перечитал заметку несколько раз. Как же так? Саша… Сашенька… Всего несколько месяцев прошло с их последней встречи, и тогда она выглядела бодрой и здоровой. В глазах помутилось, и затряслись руки. Во внезапном озарении он понял, что не так было с Модестом: он приезжал вовсе не попрощаться, а сообщить о смерти сестры, но, видимо, так и не решился это сделать.

Не помня себя, Петр Ильич выбежал из читальни и долго бродил по улицам, только к вечеру придя к Ментер. К его счастью, она была дома и с истинно женским состраданием утешила и поддержала. Мысли путались, противоречивые стремления разрывали на части. Первым желанием было бросить гастроли и немедленно лететь в Петербург. Но потом вступили более прагматичные резоны: пользы от него все равно не будет, а между тем задаток за концерт получен и даже отчасти потрачен.

Телеграфировав брату Николаю, прося сообщить подробности, с тяжелым сердцем Петр Ильич решился ехать в Америку. Страшно было за родных: за Леву, безмерно любившего жену, за осиротевших детей.

***

Суматоха, сопряженная с переездом и устройством на пароходе, мысли о поездке некоторое время отвлекали Петра Ильича. Но, стоило остаться одному в каюте, как тоска напала с новой силой. От Николая все еще не пришло ответа – видимо, придется отплыть в Америку, так ничего и не узнав о похоронах и о родных, отчего становилось еще тяжелее. Он чувствовал себя невероятно жалким, одиноким и несчастным. До такой степени, что начал проклинать свою поездку.

Когда пароход вышел в открытое море, Петр Ильич изо всех сил старался отвлекаться текущими впечатлениями и пару дней спустя привык не думать о терзавшем чувстве утраты: заставлял себя сосредотачиваться на пароходе, на том, как убить время чтением, прогулкой, разговорами, едой. А главное – на созерцании моря, которое было неописуемое прекрасно. Особенно во время заката, освещенное солнцем. Он так преуспел в этом упражнении, что не ощущал себя самим собой – будто кто-то другой плыл по океану. Смерть Саши и все, что было сопряжено мучительного с помыслами о ней, являлись как бы воспоминаниями из отдаленного прошлого, которые без труда удавалось отгонять и вновь думать лишь об интересах минуты.

Хорошая погода простояла недолго: началась качка, постепенно увеличившаяся до такой степени, что стало страшно. Вздымались огромные волны, вызывавшие не только ужас, но и невольное восхищение, все трещало, пароход то проваливался в бездну, то вздымался до облаков. На палубу невозможно было выйти, ибо ветер сдувал с ног. К удивлению Петра Ильича и капитан, и все моряки, и даже официанты относились к такой погоде, как к чему-то простому и обыкновенному. Ему же, до сих пор знакомому только со Средиземным морем, происходившее казалось адом.

С краткими перерывами океан бурлил весь путь до Новой Земли. А там явилось новое бедствие: приблизившись к песчаной мели, пароход вошел в полосу густого тумана. Ход уменьшили, и через каждые полминуты гудела сирена, испускающая ужасающий рев, похожий на рыкание громадного тигра. Эта мера была необходима, чтобы не столкнуться в непроглядном тумане с другим судном, но ужасно действовала на нервы.

В довершение бед на пароходе узнали, кто такой Петр Ильич, и теперь к нему беспрестанно подходили разные господа знакомиться. Куда бы он ни пошел, невозможно было остаться в одиночестве: тотчас появлялся знакомый и начинал ходить рядом и разговаривать. Более того – стали приставать, чтобы он поиграл.