Музыка души

Как только рассеялся туман, вернулась буря. Дул жесточайший ураган. Ночью Петр Ильич даже не пытался лечь спать. Вместо этого он сел в углу диванчика и старался не думать о происходящем. Однако шум, треск, судорожные подскакивания всего парохода, отчаянный вой ветра невозможно было ничем заглушить. Оцепенев от страха, он просидел так до рассвета, когда буря, наконец, начала стихать. Так и заснул – между сундуком и стеной каюты.

Днем море успокоилось, и оставшиеся сутки до Нью-Йорка прошли благополучно. Но чем ближе к концу путешествия, тем больше Петр Ильич волновался, тосковал, страшился, а главное – раскаивался в своей безумной поездке.

***

Пароход вошел в залив, и перед путешественниками предстала колоссальная скульптура, изображавшая женщину с факелом в поднятой руке – статуя Свободы. Ее обогнули по широкому кругу и зашли в порт.

Петр Ильич сошел на берег и заозирался, пытаясь понять, кто из встречающих ждет его. Долго искать не пришлось – к нему подошли трое мужчин и молодая женщина.

– Господин Чайковский? – спросил один из них и, получив утвердительный кивок, продолжил: – Позвольте представиться: Моррис Рено, президент Общества Нью-Йоркского концертного зала.

Это был один из инициаторов приглашения русского композитора в Америку. К счастью, Рено говорил по-французски, что избавляло Петра Ильича от необходимости мучительно подбирать слова на английском. Они пожали руки, и Рено представил своих спутников:

– Франсис Гайд – президент Филармонического общества в Нью-Йорке, господин Майер – представитель фортепианной фабрики Эрнеста Кнабе в Балтиморе.

Оба господина радушно улыбались и долго трясли руку Петра Ильича. Наконец, Рено повернулся к девушке:

– А это моя дочь Алиса – она мечтала с вами познакомиться.

Петр Ильич галантно поцеловал ей руку, и девушка смущенно зарделась.

По дороге в гостиницу его засыпали самыми разнообразными вопросами, на которые он едва успевал отвечать. Несмотря на нелюбовь к подобным беседам с незнакомыми людьми, он был тронут радушием и доброжелательностью американцев.

– Как долго вы планируете пробыть у нас? – поинтересовался Рено, проводив его в номер в отеле «Нормандия»: комфортабельные апартаменты из двух комнат.

– Собирался уехать двенадцатого.

– Но это невозможно! – изумился Рено. – Разве господин Вольф не сказал вам, что на восемнадцатое уже объявлен экстраординарный концерт?

Петр Ильич покачал головой, уныло подумав, что возвращение домой опять откладывается.

– Что ж, тогда я уеду сразу после восемнадцатого.

Рено кивнул и с готовностью предложил:

– Не хотите ли осмотреть город?

– Спасибо, но я бы сейчас отдохнул. Прошу вас не назначать никаких приглашений на этот вечер.

– Конечно-конечно, – закивал Рено. – Что ж, тогда мы оставляем вас. До завтра.

Они распрощались, и Петр Ильич занялся изучением комнат. Гостиничный номер поразил своей роскошью: здесь имелись ванная, ватерклозет, умывальник с горячей и холодной водой. Как позже выяснилось, подобные удобства присутствовали в каждом номере. Освещение везде было электрическое и газовое – свечей совсем не употреблялось.

Приняв ванну, Петр Ильич пошел в одиночестве побродить по Бродвею, чтобы избавиться от приступа меланхолии. Странная улица! Одноэтажные и двухэтажные домишки здесь чередовались с высоченными зданиями в девять этажей. В каком-то смысле это было красиво, во всяком случае – оригинально. А множество зелени радовало глаз.

Просматривая за завтраком прессу, Петр Ильич обнаружил, что во всех газетах уже напечатаны сведения о его прибытии и портрет. Он-то думал, что едет в страну, где его никто не знает, а оказалось, он здесь даже более известен и любим, чем в Европе.

Вскоре зашли вчерашние знакомцы – Майер и Рено, сообщившие, что его ждут на репетицию.

Расположенное на углу Пятьдесят седьмой улицы и Седьмой авеню, строгое прямоугольное здание возвышалось над поверхностью земли на тридцать футов. Сам зал, оформленный в темно-розовом цвете, был громаден: кроме обычных рядов партера, имелось еще четыре ряда лож. Стены и потолок украшали фрески в итальянском стиле.

Когда Петр Ильич вошел, оркестр играл финал Пятой симфонии Бетховена. За пультом стоял высокий и статный молодой человек.

– Это Уолтер Дамрош, – прошептал ему Майер.

Он кивнул: несмотря на молодость, Дамрош был известным дирижером. Как только симфония закончилась, Петр Ильич направился к нему, но вынужден был остановиться, чтобы ответить на громкое приветствие оркестра. Оказывается, все музыканты его прекрасно знали. Дамрош даже произнес небольшую, но лестную речь, сопровождавшуюся бурными овациями.

Прорепетировав первую и третью части сюиты, Петр Ильич остался доволен музыкантами: работать со столь превосходным оркестром было сплошным удовольствием.

После репетиции и обеда начались визиты: к Рено, к Дамрошу, к Гайду. В гостиницу он вернулся к одиннадцати часам ночи абсолютно изможденным. Зато такая насыщенная программа не оставляла времени для тоски.

Американцы, понравившиеся с первой же встречи, с каждым днем все больше поражали своей прямотой, искренностью, щедростью, радушием и готовностью услужить.

Вскоре репетиции перенесли в большой зал, где собственно и должен был происходить концерт. Однако его еще достраивали, и репетировали под шум рабочих, стук молотка и суету распорядителей. Да и оркестр расположился неудачно – в ширину всей громадной эстрады, из-за чего пострадала звучность: стала скверной и неровной. Это ужасно раздражало, и несколько раз Петр Ильич чувствовал приступы бешенства и желание со скандалом бросить все и убежать. Кое-как проиграл сюиту, но из-за беспорядка в нотах и усталости музыкантов бросил в середине первой части.

Свободное время Петр Ильич проводил в прогулках по городу, чтении и написании писем домой.

Нью-Йорк – громадный город – поражал своей странностью. Дома здесь росли ввысь – одна недавно отстроенная гостиница насчитывала семнадцать этажей! Как можно жить на такой высоте, Петр Ильич отказывался понимать. Впрочем, объяснялось это просто: стоящий на полуострове город, со всех сторон окруженный водой, не мог расти в ширину, вот и рос в высоту. Поражало и то, что улицы были тихи и немноголюдны. Извозчиков и фиакров почти не встречалось. Как объяснил Рено, все движение происходило или по конке или по железной дороге, идущей разветвлениями через весь город.

К сожалению, минуты одиночества выдавались редко: мало того, что Майер и Рено, взявшие опеку над ним, повсюду сопровождали, знакомя с разными людьми и показывая достопримечательности, так еще и журналисты осаждали.

В газетах много писали про Петра Ильича – каждое утро можно было прочитать новую статью. А в одной из них он обнаружил позабавившие его строчки:

«Чайковский приехал в нашу страну в сопровождении своей жены на пароходе «Британия» 26-го числа прошлого месяца».

Он удивленно приподнял брови: откуда они взяли про жену? Вроде бы никаких женщин в поездке его не сопровождало. И тут он в досаде хлопнул себя по лбу, поняв, в чем дело: наверное, журналисты видели, как он садился в карету вместе с Алисой Рено! Он усмехнулся: вот так и рождаются слухи. Зато заключительный пассаж был до того лестным, что даже чересчур:

«Появление Чайковского среди нас является событием величайшего значения в музыкальном мире, так как он считается одним из величайших ныне здравствующих композиторов».

Незадолго до концерта Моррис Рено дал в честь Петра Ильича роскошный званный обед. Просторная зала в доме Рено сияла позолотой, на высоких окнах висели бархатные портьеры. Стол был весь усыпан цветами. Возле прибора каждой дамы лежал букет, а для мужчин приготовили букетики из ландышей, которые, когда гости расселись, каждый вздел в бутоньерку фрака. Около дамских приборов стоял портретик Петра Ильича в изящной рамке.