Музыка души

До того, как сели за стол, Рено подвел его познакомиться с высокой светловолосой девушкой, державшейся скромно, но уверенно.

– Мисс Адель Аус дер Оэ. Она пианистка и будет исполнять ваш Первый концерт.

– Мне хотелось бы, чтобы вы послушали меня и подсказали, что можно улучшить, – попросила она.

– Конечно. Завтра вечером вас устроит?

– Вполне.

Она улыбнулась и отошла, а Рено продолжил рассказ:

– Адель приехала в Америку четыре года назад без гроша, но заручившись приглашением сыграть в симфоническом обществе концерт Листа – она его ученица. Ее игра понравилась, посыпались приглашения со всех сторон. И везде ее сопровождал огромный успех. В течение четырех лет Адель слонялась из города в город по всей Америке, et voilà – у нее капитал в полмиллиона марок!

Вот она Америка – в мгновение ока здесь можно сделаться миллионером.

Обед длился более двух часов и состоял из невероятного количества изысканных кушаний. Особенно поразил десерт. В коробочках подали мороженое, а при нем аспидные дощечки с грифельным карандашом и губкой, на коих были изящно начертаны отрывки из сочинений Петра Ильича. Предполагалось, что на этих дощечках он оставит свой автограф. Нигде и никогда его не принимали с такой любовью и почтением. Будь он моложе, наверное, испытывал бы большое удовольствие от пребывания в интересной новой стране. Но сейчас он переносил все как легкое и смягченное благоприятными обстоятельствами наказание. Стремление по-прежнему оставалось одно: домой, домой, домой! Только письма от родных приносили утешение, помогая справиться с тоской. Поэтому утренние часы, когда доставляли корреспонденцию, стали для него лучшими минутами дня.

***

В день концерта Петр Ильич нервничал как никогда. Ему предстояло выступать ни много ни мало перед пятитысячной публикой. Первым номером стояла увертюра Бетховена «Леонора» под управлением Дамроша, и в ожидании своей очереди Петр Ильич устроился в ложе с семейством Рено.

Дамрош вышел на сцену, дал вступление – и четырехголосный хор в сопровождении органа запел «Славословие». После чего начались речи, под конец которых епископ Генри Поттер провозгласил:

– Мужчины и женщины Нью-Йорка, мы преподносим вам эту чудесную работу. Торжественно храните, оберегайте и используйте ее до самого конца. Во имя и от имени президента и директоров музыкальных залов Нью-Йорка я провозглашаю здание открытым, с этого момента оно посвящается целям, для которых было сооружено.

Снова зазвучала музыка, и к хору, исполнявшему национальный гимн «Америка», присоединилась публика.

После антракта Петр Ильич спустился из ложи в артистическую. Фанфары оркестра и шумная овация всего зала встретили его появление за дирижерским пультом. Волнуясь, он неловко и смущенно поклонился несколько раз, повернулся к музыкантам и поднял палочку. Все замерло.

Торжественный коронационный марш произвел фурор. Как только затихли последние звуки, раздался взрыв аплодисментов, за ним еще один. Автора вызывали снова и снова. Четырежды пришлось выходить на поклоны.

Два дня до следующего выступления были посвящены светским визитам, обедам и концертам.

Перед исполнением Третьей сюиты Петра Ильича вновь охватил страх. Странное дело: уж сколько раз он дирижировал этой сюитой! Идет она прекрасно, чего беспокоиться? А между тем он невыносимо страдал и, кажется, никогда так не боялся.

Концерт состоялся как раз в его день рождения, и, будто почувствовав это, супруга Рено с утра прислала ему массу цветов. Однако, едва закончив выступление, он сбежал, отказавшись от всех предложений. Сил не было после нервотрепки концерта еще и сидеть за званым ужином. С трудом пробравшись сквозь толпу дам, окруживших его в коридоре и таращившихся на него с восторженным сочувствием, Петр Ильич поспешил домой. Наконец-то можно вздохнуть с облегчением, побыть в одиночестве, предаться наслаждению молчания.

На самом деле, грех было жаловаться: его превосходно принимали – газеты даже писали, что он произвел сенсацию. Третью сюиту превозносили до небес, но еще больше – мастерство дирижера.

«Мистер Чайковский, мужественный, решительный и глубоко вдохновенный дирижер, каким является вождь оркестра в полном смысле слова, имеющий знания, достоинство, сильную энергию, самообладание и магнетизм, превратил оркестр в нечто похожее на совершенно иной коллектив музыкантов. Без преувеличения можно сказать, что симфонический оркестр, которым добросовестно, но неумело дирижирует мистер Дамрош, неожиданно и быстро превзошел себя в артистическом смысле, как преображается человек, к которому прикоснулась волшебная палочка».

Прочитав такие похвалы, Петр Ильич остался в недоумении. Неужели он в самом деле настолько хорошо дирижирует? Или американцы пересаливают?

На следующее утро его с новой силой начали осаждать посетители: репортеры, композиторы, авторы либретто. Кроме того, со всех концов Америки приходили целые вороха писем с просьбой автографа, на которые он добросовестно отвечал.

По необъяснимой причине перед последним выступлением Петр Ильич вдруг перестал волноваться. Весь день до концерта он провел в визитах и приемах посетителей. Погода стала прямо-таки тропической. И это в конце апреля!

Первый фортепианный концерт, великолепно исполненный Адель Аус дер Оэ, встретили с таким энтузиазмом, какого в России не бывало никогда. Вызывали без конца, махали платками, кричали: «Upwards!» [37] Дамы во время антрактов  и после концерта толпами собирались поглазеть на автора. Иные даже осмеливались подойти и выразить восхищение.

Этим грандиозным триумфом закончилась нью-йоркская деятельность Петра Ильича. Еще пара дней ушла на прощальные визиты и ужины, в том числе у устроителя концертного зала Карнеги. Невысокий старичок, напоминавший Островского, жил на удивление скромно и не производил впечатления богача, обладающего тридцатью миллионами долларов. Особенно же покорила его любовь к Москве, которую он посетил два года тому назад.

Карнеги безмерно восхищался Петром Ильичом и выражал это бурно и непосредственно, точно ребенок: весь вечер хватал его за руки, крича:

– Вы некоронованный, но самый настоящий король музыки!

Обнимал, вставал на цыпочки и высоко поднимал руки, чтобы изобразить его величие. Наконец, привел все общество в восторг, изобразив, как Петр Ильич дирижировал. Вышло ужасно похоже и забавно. Без сомнения приятные изъявления любви вместе с тем вызывали смущение и неловкость. Он не чувствовал себя достойным столь чрезвычайных похвал.

***

Перед концертами в Балтиморе и Филадельфии, Петр Ильич поехал посмотреть на Ниагару. Эту экскурсионную поездку устроил для него Майер, заявивший, что он просто обязан увидеть знаменитый водопад.

Несмотря на невероятную, даже излишнюю роскошь поезда, поездка далась тяжело из-за страшной духоты и долгого сидения на одном месте. Поезд почти не останавливался. При этом только первые часы пути – по берегу Гудзона – были интересны для взора, все же остальное время за окном расстилалась плоская и малопривлекательная местность.

Заботами Майера в Ниагара-Фолс для Петра Ильича уже приготовили номер в скромном чистеньком отеле. Уставший от дороги он рано лег спать, но долго не мог заснуть – в ночной тиши шум водопада казался настоящим грохотом.

Утром его ждало ландо, кучер которого одновременно выполнял обязанности гида: возил, куда следует, и отчасти словами, отчасти жестами указывал, что делать. Первым делом он повез Петра Ильича на Goat Island. Грохот, становившийся все громче по мере приближения, здесь просто оглушал – так что объясняться приходилось исключительно жестами. Взяв вправо, кучер остановился и велел спуститься к уровню Американского водопада. Выйдя из ландо и пройдя по указанной тропинке, Петр Ильич замер в восхищении от неописуемой красоты и величественности зрелища. Тонны воды потоком низвергались с громадной высоты, поднимая столько брызг, что все вокруг окутала, точно туманом, водяная дымка. А над ней сверкала радуга.