Свободная вакансия (СИ)

Забавно было то, что Мэтью в нем нравился не сам Уилл, а собственное отражение. Нарциссизм всегда был слабым местом социопатов.

— Допустим, — он наклонился ближе, — но какой тебе резон убивать доктора?

— Личные счеты.

— Он кого-то убил?

— Доктору Лектеру не обязательно марать руки, чтобы избавиться от помехи.

— И как я могу тебе помочь?

— Как отключить камеры и прослушку?

— О, это проще простого.

— И?

— Я покажу тебе завтра.

— Где гарантия, что ты знаешь, о чем говоришь?

Мэтью самодовольно улыбнулся:

— Потому что это я устанавливал все оборудование: камеры, прослушка, динамики, микрофоны. Выключить их будет не проблема. Вопрос в другом. После того, как ты убьешь Лектера, как ты выберешься из больницы до конца смены?

— Я просто убью его под утро и спокойно уйду по часам.

— Барни?

— Лошадиный транквилизатор.

— А ты все продумал. — Мэтью утер губы салфеткой. — Что с агентом Ласс?

Уилл достал из кармана ручку, пододвинул его грязную салфетку, не касаясь пальцами, и написал адрес на чистой стороне.

— В твое полное распоряжение. — Он убрал ручку обратно в карман и весело добавил: — Если принесешь ее сердце, я его приготовлю.

========== Часть 8 ==========

Нэшнл Тетлер от 15 февраля 1978

Мой дорогой друг,

Время идет. Жизнь продолжается. После пережитого потрясения горе-специалисты вроде дорогого Фредерика прописывают рутину, которая успокаивает в нас животное. Но мы так устроены, что любые действия превращаются в обыденность, даже если неправильны и неверны. Побои, унижение, физическое и ментальное насилие, самоистязание.

Ты наказываешь нас обоих. Я знаю, тебе хочется мне ответить. Поделись со мной мыслями, гневом, разочарованием, болью. Я приму от тебя все, что ты пожелаешь дать. Неужели я один, кому не хватает наших разговоров? Или ты все же признаешь, что мы оба скучаем? Неужели твое сердце настолько безжалостно?

Я знаю, что нет. В твоем сердце было место для любви, так, может, есть место и для прощения? Прекрати это, если не ради меня, то ради себя самого.

твой,

Г.

Нэшнл Тетлер от 14 июня 1978

Зима, весна, а теперь лето. Жаль, я не вижу отсюда неба или реки, и не мог наблюдать, как треснул лед, как вода проснулась от зимней спячки, снова забурлила течением и ринулась в мир, оживляя все на своем пути.

Ты все еще рыбачишь? Вода теперь теплая, быстрая, переливается под солнцем, омывает и тихо нашептывает, пока ты стоишь в середине течения и ждешь. Ждешь, пока рыба не схватит пеструю наживку. Не так захватывающе по сравнению с охотой на людей, не так ли?

Я не слышал о твоих новых подвигах, значит ли это, что ты ушел на покой? Избегаешь криминальной хроники? Ай-яй-яй, как нехорошо притворяться тем, кем ты не являешься. Законопослушный гражданин. Это даже звучит жалко. Пожалуй, я запомню тебя в расцвете сил: полным азарта, огня и жажды. Сильным. Видящего мир таким, какой он есть. Видящим красоту жизни и смерти. Упивающимся смертью, как выдержанным вином.

Мир проснулся от спячки, а ты нет. Ты посадил себя на цепь, спрятался за стенами и ждешь, пока разум забудет, что такое хотеть. Когда ты сам забудешь, каково это — быть свободным.

Что утешает тебя темными ночами и притупляет боль? Мысль, что так будет лучше для всех?

твой,

Г.

4 октября 1978 год

Уборщицы в крыло для особо опасных не заходили даже под обещания оплаты сверхурочных. Уиллу все равно было нечем заняться, поэтому ближе к полуночи он мыл коридор водным раствором лизола. Он начинал от стеклянной камеры, и ее обитатель, который часто засиживался допоздна, всегда пользовался случаем, чтобы завести с ним разговор. Тема могла оказаться любой.

— Уилл, вы когда-нибудь читали Толстого?

Он замер со шваброй и посмотрел на потолок, пытаясь вспомнить.

— Анну Каренину еще в школе.

— Вам никогда не казалось странным, что все его персонажи были настолько детализированы? Могло показаться, что он видел их наяву.

— В смысле, видения?

— Приступы эпилепсии часто сопровождаются зрительными галлюцинациями. Не удивлюсь, что половину своих книг он сначала увидел собственными глазами.

— У Толстого была эпилепсия? — Уилл облокотился на швабру и взглянул на доктора Лектера. Тот сидел за столом и что-то рисовал.

— Не находите забавным, что люди, когда думают о других, воспринимают человека и его болезнь совершенно отдельно? Шуман и его припадки помешательства, Моцарт и его мания преследования, Ван Гог и его отрезанное в приступе психоза ухо. Но разве неврология нашего мозга не есть мы сами? Где проложена линия, за которой талант отделим от нарушения работы нейронов? Ведь в обоих случаях мы говорим об уходе от нормы. Если цитировать Гейне: «Творчество — это болезнь души, подобно тому, как жемчужина есть болезнь моллюска».

— Было бы забавно посмотреть, как бы тогда знакомились люди на улицах. Уилл, синдром Аспергера и множество неврозов к вашим услугам.

Лектер поднял на него глаза, уголки губ приподнялись в легкой улыбке:

— Приятно познакомиться.

— Эта тема занимает вас, потому что вы сами носитель «болезни души»?

— А что вы понимаете под болезнью, Уилл? — Лектер вернулся к своему рисунку. — Недавно мне прислал письмо коллега из Центра Джона Хопкинса за советом. К нему обратилась семидесятилетняя пациентка с жалобой, что она чувствует себя слишком хорошо.

— В семьдесят лет это запрещено законом?

— После того, как она всю жизнь провела в депрессии, апатии и с хроническим упадком сил, по крайней мере, это вызывает вопросы. Я предположил одну из редких форм сифилиса, которая могла быть в спячке все это время.

— Сколько, лет тридцать?

— Сам Пауль Эльрих, немецкий врач, который создал первое лекарство от сифилиса, был носителем болезни в инкубационном состоянии в течении пятидесяти лет.

— И что стало с пациенткой?

— Как я и ожидал, у нее нашли нейросифилис, который медленно разрушал кору ее головного мозга. По общему решению, ее пролечили пенициллином, чтобы остановить инфекцию, но оставили растормаживающее изменение нейронов. Пациентка до сих пор чувствует себя в полном порядке и полна энергии и жизненных сил.

— Хотите сказать, болезнь помогла ей.

— Болезнь помогла ей стать лучше.

— А ваша болезнь помогла вам стать лучше, доктор Лектер?

— Вы считаете, что я болен, Уилл?

Они встретились взглядами, и он впервые что-то уловил в трещине идеальной маски. Это был не вызов, не игра двух хищников, не злость.

На секунду он утратил чувство реальности. Камера исчезла, разделяющее их стекло тоже. Ганнибал сидел за широким столом в свитере вишнево-красного цвета под цвет глаз, домашних брюках, босыми ногами касаясь персидского ковра, похожего на слой золотистого песка, рассыпанного по полу.

Уилл не встречал Ганнибала на свободе во всем его величии и великолепии: в костюме, в броне обычного человека, так что до сих пор он не видел, насколько тот держит себя в руках.

Здесь же он был расслаблен, открыт, в хорошем расположении духа, он был дома.

Они были.

Уилл сжал переносицу, прогоняя видение. Лучше бы Ганнибал показал ему, как он разделал Бенджамина Распайла по кускам и скормил совету филармонии.

— Не знаю, — произнес он скрипуче и кашлянул, прочищая голос. — Спросите специалистов.

Он вернулся к мытью полов, потому что это было всяко лучше, чем продолжать пялиться в пустоту.

— Где вы сейчас были, Уилл? — тихо спросил тот.

— Здесь.

— Вы мне врете. Но пусть будет так. Скажете сами, когда будете готовы.

— К чему?

— К моей помощи.

— Хотите помочь мне стать лучше, доктор? Как это сделала болезнь с той пациенткой?

Выражение лица Лектера вдруг стало мягким, почти мечтательным с небольшой толикой грусти.

— Только если вы сами позволите. — Он откинулся на стул, смотря на него, полуприкрыв глаза. — Вижу ли я то, что есть на самом деле, или то, что хочу видеть?