Нет вестей с небес (СИ)

Это была женщина. Ее тело и сама она, не только тело…

Давно ему не случалось сходиться с женщинами, которые по своей воле оказывались рядом с ним. Наверное, с того времени, как покинул деревню и стал работать на Хойта.

Нет, разумеется, женщины были, и часто. Вернее, только их тела. Живые и одновременно не совсем живые.

Были рабыни. Но кто такая рабыня? Всхлипывающее брыкающееся создание, которое рано или поздно смиряется со своей участью, утрачивая себя, не сопротивляясь, становясь куклой, марионеткой.

Кто такая шл*ха? Еще менее интересная история. Вечно обкуренная, она выполнит что угодно и как угодно, лишь бы только платили жалкие крохи, которые возвращались очень скоро банде, потому что все шл*хи покупали наркотики.

С такими существами можно было делать все, что угодно, как угодно, когда заблагорассудится, ощущать полную власть над ними. И, в конце концов, это иссушало, надоедало и становилось не более, чем рутиной, повторением бессмысленных действий.

А это была женщина. Женщина, которая пришла его убить, пришла по своей воле. И не убила. И то, что ныне происходило между ними, тоже случилось по ее воле… Совсем иные ощущения, более острые и, пожалуй, в чем-то живые. А давно, давно ничего живого в нем не пробуждалось. Слишком давно, чтобы остаться.

И то ли они разминулись во времени лет на пять-семь, то ли судьба сложилась слишком строго, несправедливо. Если бы являлись живыми, возможно, это могло быть любовью, настоящей, человеческой, каких еще поискать в обществе потребления, где люди предлагают друг друга, как выгодный товар. Этих двоих просто свела судьба. Никакого торга, никакого рыночного выбора. И это могло бы называться любовью, встреться они в прошлом, когда являлись иными.

Теперь это называлось как угодно, но не любовь.

Вернее всего: мимолетная страсть от отчаяния и общая невыносимая боль. Боль даже сильнее, боль двоих на грани самоубийства. И из этой боли ничего не могло развиться, ничто не могло уже изменить их. Это ведь только в сказках люди легко меняются. А он, как раб лампы, являлся демоном северного острова, он не мог и не желал уже меняться, замкнутый в повторении бессмысленных действий. И из этой череды убийств не было выхода, никакого выхода.

Она это знала, знала, что значит смех на пике отчаяния, знала, чего стоит веселье на краю гибели. Но не сумела бы ничем помочь, она сама скиталась в темноте на краю бездны, стеная от своего бессилия.

Мы одни с тобой, и никто не видит нас

Мы сродни душой, но никто не верит в нас.

Он целовал и мял ее грудь, когда ее пальцы нервно гладили его голову, перебирая вдоль старых шрамов на затылке и на лбу… Она находилась не под ним и не над ним (чего он не позволял никому). Они оказывались практически на равных, словно слитые в лотос.

Двое молчали, лишь громко вдыхая душный воздух. Они точно не помнили, что являются злейшими врагами. Ничего не имело значения, весь мир оказался в невесомости.

Смотри, мы так стремительно падаем вверх,

Как будто притяжения нет.

Страсть ведь тоже побег от ужаса реальности. И если это была не любовь — нет, не любовь — то страсть, а не безумие. Порыв на пике адреналина, когда оба прошлись по самой грани, ощутив ледяное дыхание смерти. И жизнь, как ни странно, оказалась лучше. По крайней мере, такой смерти. Жизнь, крайнее ее проявление, отчаянная форма борьбы со смертью, которой они пропитались через убийства и гибели других. Они оба, возможно, совершенно не понимающие, как оказались настолько нестерпимо близко. Но и не задумывающиеся об этом.

День и ночь. Вода и металл. Мужчина и женщина. Две крайности, две полярности, что пересекаются где-то на линии сумерек и заката. Краткое время неопределенности и смешанных очертаний, без которого невозможно наступление нового дня.

И языческое время текло по кругу. Во Вселенной все движется по кругу, только человеку надо все куда-то наверх, к чистому бытию.

Они казались двумя леопардами, кусая друг друга. Они не могли прекратить борьбу, доходя до сладостного исступления. И страсть не просила мыслей об удовольствии. Она давала ощущения, которые не требовали вообще никаких мыслей и оценок. Чувства на двоих, а не чувства двоих. И только на острове вокруг полыхали кровавые орхидеи…

Быстро, спонтанно, иногда больно. Но точно они ждали этого дня с момента первой встречи, ждали, когда не понадобится лишних слов, чтобы соприкоснулись не только тела, но и, наверное, души, схлестнувшись, точно два пламени, два тропических торнадо, вздымающих волны. Ждали, и боялись. Джейс-то точно боялась, потому что предчувствовала: только ценой смертей. И она знала, что никогда не простит себе и ему эти смерти, но одновременно знала, что никогда не будет винить себя за эту ночь. Эта ночь существовала в ином измерении реальности. Возможно, не реальности, а настоящего.

И в тишине звенящей,

Звенят осколки нашей,

Мечты о настоящем, а будущего нет.

И вот они уже лежали оба, точно выброшенные на берег рыбы, в нелепо спущенной измятой одежде. И вопросительно глядели друг на друга. Только он небрежно скинул берцы, и мотнув головой, как бы приказал и ей снимать грубые сапоги. Значит, еще оставалось время, значит, еще не стоило уходить, убегать, становясь снова врагами. Уже навечно. Время на что? Время вне мыслей… Вечно по кругу.

Не имело смысла двигаться, каждая дорога уводила в будущее друг без друга. Не стоило торопиться со сборами в этот неизбежный путь. Только выброшенные на берег судьбы, жертвы кораблекрушений. Лишь хватать ртом обуглено душный воздух. И ловить недоуменные взгляды, точно хотелось понять, как дошли до такого и что мешало раньше. Нет, раньше мешало слишком многое. И, самое страшное — ничего не изменилось. В том числе отношение друг к другу.

Джейс не знала, как назвать это чувство: ненависть, от которой возникает тепло возле сердца, более настоящее, чем все, что ощущала раньше. Более настоящее, чем то, что люди называют сантиментами и любовью. Часто они врут, насаживают псевдолюбовь за нормами, рамками, атрибутикой, ритуалами, фетишами и прочей шелухой. У них двоих на всяческую шелуху не оказалось времени, как и на называние ощущений. Настоящее… Она раньше вовсе не верила, что способна чувствовать нечто подобное. И не осуждала себя. Эти чувства были светлы, темнота вставала вокруг.

А он облизнул губы, заговорив со свойственной ему насмешкой, но без издевки:

— Ты, «парень», любила кого-нибудь?

— Я… Брата, — неуверенно и, как всегда, растерянно звучал ее голос, пронзенный вмиг невероятной горечью. — Райли…

Зря он начал этот разговор, зря. Джейс на миг показалась себе ужасной предательницей по отношению к памяти брата, невпопад вспомнив о нем. Впрочем, Ваас же спрашивал о любви, любой, к брату в том числе. Зря Ваас напоминал, что мир, где они обитают в окружении других людей, реален, и в том мире не существует такого понятия, как они. Существует он и она. Враги друг другу. Но, видимо, он так хотел напомнить о том, что ничего не меняется. А желал он изменения… Даже если и желал, то ничего уже не могло измениться. Давно уже не могло измениться.

— А ты… — без тени вопрошала она буднично. — У тебя не было братьев или сестер?

— Любил. Да… Был такой косяк. ***ый косяк. На все был готов ради сестры. Цитра… Все Цитра… Я убил впервые ради нее. Когда-то. Давно. Очень давно.

— А я убила впервые ради Райли…

— ***во! — безразлично и фатально отвечал он. — Я так и думал.

— Это жизнь…

— А я о чем? Косая жизнь, — говорил он, проводя вдоль живота женщины, а затем притянул к себе, властной сильной рукой. Он привык повелевать, но, как ни странно, в немом подчинении ему не содержалось ощущения себя рабом.

Унизительно подчинение только ничтожествам и циникам. А при всем его зле, которого даже в тот миг не могло покинуть его, циником назвать его не удавалось, хотя вряд ли осталось хоть что-то, во что он верил.

— Да… Но жизнь, — вздохнула Джейс задумчиво, прильнув к его смуглой широкой груди, отчетливо слыша, как с левой стороны бьется его сердце. Джейс невольно прикрыла глаза, вслушиваясь. Удар за ударом. Он был живым. И теплым… Удар за ударом длилась жизнь этого бренного красивого тела.