Женщины

и сладостно и горестно вдвойне

вдруг стало, но, конечно, это раной

сердечной еще не было, о нет,

то был счастливый для меня момент…

                         186

Прощай, Оксана! Отрочество тоже

прощай. Пожалуй, дальше мы пойдем

с читателем. Сердечный окоем

все наполняется и пусть же мне поможет

не муза, так рука не покривить

душою перед правдой; все сложнее

моя задача, ибо все полнее

душа героя: золотая нить

бесстрастной парки продолжает дело

Творца, так покоримся же всецело

                         187

своей задаче, если же ее

мы выполнить окажемся не в силах,

дай бог остановиться – как  и было

уже не раз – и не пойти вперед,

а вдруг свернуть на описанье лета,

пейзажа, интерьера иль стены,

не будем врать, в том нашей нет вины,

а есть законы творчества, и это

важней чем замысел, который иногда

бывает не под силу, господа…

     ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЮНОСТЬ

     I. ТОСКА ПО ИДЕАЛЬНОМУ

                       1

Я вышел из пельменной, от компота

дожевывая грушу. День погас.

Сгущался сумрак. В сей унылый час

на перекрестке странная забота

мне сердце посетила: мир вокруг

был так несовершенен! Пьяный нищий

в руке держал подобранную пищу

и издавал гортанью мерзкий звук,

я в сторону подался поскорее

и замер в удивленье: что здесь? где я?

                        2

Мир выглядел как сон дурной. Вот два

подростка возле урны агрессивно

дурачились, и было примитивно

их поведенье, даже не слова

с их губ слетали, только восклицанья

двух молодых животных. На углу

стоял какой-то жирный, как каплун,

мужчина; мимо пьяная компанья

шла молодых людей – их дикий вид

внушил мне страх. Хотя б один флюид

                        3

поймать духовный, нет, во всем сквозила

бессмыслица с уродством пополам.

Шли мимо женщины, и ни в одной из дам

очарованья не было, царила

гримаса глупости на лицах. Я стоял

на перекрестке, жизнью сбитый с толку,

и скорбно бы завыл, подобно волку,

когда б не здравый смысл – и я молчал.

Я чувствовал несовершенство мира

духовным взглядом – мне б глоток эфира, -

                        4

увидеть тех, кто жизнию живет

возвышенной, где места нет ничтожным

и злым гримасам. Я не знал – возможно ль

найти таких?.. И есть ли в мире тот,

кто понял бы мои терзанья?.. Мука!..

А коль их нет, кто чувства бы мои

сумел понять, - зачем весь мир стоит,

ведь все бессмысленно?.. Держа из каучука

в ладони мячик, я ударил раз

им об асфальт… Мир – жалкий парафраз

                        5

чего-то большего – в смятение сознанье

мое привел; мне не хотелось жить.

Вот жирный грязный голубь походить

попробовал по балюстраде – зданье

напротив трехэтажное, чей стиль

ампирный здесь смотрелся как насмешка,

ряд заслонял деревьев, впрочем, плешка

в их жидких кронах открывала гниль

доски карниза, известь с балясины

местами облупилась, кто-то кинул

                        6

окурок с бельведера; бельведер

был над углом классического дома,

как раз на перекрестке; в листьях клена

окурок затерялся; дромадер

на смятой пачке «Кэмел», что упала

вслед за окурком, будто бы вставал

с колен и горб помятый расправлял –

то распрямлялась пачка, у портала

лежащая, где находился вход

сквозь двери деревянные под свод

                        7

прохладный в фотостудию, точнее

не в фотостудию, а в фотоателье.

Там на стенах висели много лет

одни и те же фотки – Гименея

ряд подопечных, дети в кружевах

среди игрушек, старец с псевдомудрой

задумчивостью, женщина, что пудрой

лицо перебелила, в общем – швах.

На улице, по краюшку бордюра,

мальчишка шел. Вот дедушка, что курит

                         8

и кашляет, почапал в «Гастроном»,

в отдел, должно быть, винный. «Пьяный угол» -

так место прозывалось, где друг друга

порой толкая, без труда, с трудом,

в любое время суток с торца дома

народ скупал спиртное. Бойкой той

торговле нелегальной никакой

не страшен был запрет. Вид гастронома,

что от меня был метрах в тридцати –

диагональ когда бы провести,

                        9

то через перекресток проходила

она б тогда, - еще сильнее внес

в мой ум тоску. У гастронома рос

каштан, плоды которого, как с мылом

помытые, лежали на земле,

блестя слегка от бледного неона,

что лился от витрины. Два пижона

свистели на углу кому-то. Хлеб

несла старушка в сетчатой авоське,

вид неприкаянный всегда голодной моськи

                        10

привлек ее вниманье. Светофор

мигнул зеленым, новенький «Икарус»

проехал, в его окнах, как стеклярус

рассыпанный, мелькнул, внося мажор,

свет отраженный светофора. Только

по Карла Маркса транспорт проходил,

по Пушкинской, где я стоял и был

так одинок, движения уж сколько

не наблюдалось – улица была

лет пять как пешеходной. Подняла

                        11

с асфальта сумку женщина, пред этим

ее случайно выпустив из рук.

Меня привлек сначала колкий звук

разбившейся бутылки – там, в пакете,

у женщины сквозь битое стекло

струилось молоко. Она достала

осколок, что-то вслух пробормотала

и далее пошла… Днем так пекло,

сейчас же ветерок прохладный волос

мой вздыбил на руках. Истошный голос

                        12

раздался вдалеке – то молодежь,

должно быть, веселилась, сбившись в кучу.

Я сам такой, как и они – на случай

замечу тут и тоже ведь хорош

в кругу себе подобных… Что же это

во мне живет? Какой-то странный взгляд

на вещи, этой жизни я не рад,

другой же не видал… Скорей бы лето

окончилось, и школа забрала

мое вниманье от избытка зла,

                       13

разлитого в округе… Ковыляя

шел инвалид, бессмысленно крича;

бежали дети, с визгом хохоча;

звучала песня из окна блатная;

раздался где-то скрежет тормозов

автобуса; едва заметный запах

донесся хлеба теплого; на лапах

той моськи, что к старушке шла на зов,

была веревочка; мальчишка поднял пачку

упавшую от «Кэмела», подачку

                       14

просил нетрезвый нищий, он в карман

засунул хлеба корку и котлету;

прикуривал от спички сигарету

толстяк на перекрестке; обнял стан

подруге юноша; осколки от бутылки