Женщины

вниз падали бесшумно. Ровный дым

из труб шел вдалеке, где частный сектор

располагался. Долетал с проспекта

                        121

шум рейсовых автобусов слегка –

с надрывом характерным отъезжали

«Икарусы» от остановки. Ржали

мы у подъезда на скамейке, как

ненормальные, друг друга то толкая,

то колошматя в плечи. Вдруг в тиши

раздались крики, мат, и мы спешим,

чуть дрогнувши душой и потакая

инстинкту любопытства, все на крик

и ахаем перед представшей вмиг

                       122

картиною… У мокрой эстакады

у крайнего подъезда на земле,

вернее на асфальте, как филе

на рынке где-нибудь, лежала, взгляды

приковывая наши, нагишом

девица лет шестнадцати, над нею

стояла женщина в летах и, сатанея,

лупила голую испачканным плащом,

который был в руке у ней. В сторонке

стоял мужчина и бубнил: «Подонки».

                       123

«Тварь! Сволочь! ****ь!» - кричала и плащом

лупила женщина лежащую девицу.

Мужчина молча пялился. По лицам

их перекошенным, по взглядам, в коих шок

был неподдельный, было ясно – это

родня девицы. Где они нашли

ее – неясно. Видно, волокли

откуда-то, где и нашли раздетой.

Как из притона. Впрочем, может быть,

и с дня рожденья мальчика, где пить

                        124

впервые стали крепкие напитки…

Была девица пьяной и без чувств.

Я испытал чудовищную грусть

и разочарованье от попытки

картину эту наблюдать. Все то,

что мне казалось тайным, идеальным,

явилось вдруг отвратным и реальным,

и эта-то реальность как хлыстом

меня вдруг осадила, я подумал

как мерзок мир, а женщина лишь сумма

                       125

распутства, лжи, обмана; ни гроша

не стоят их ужимки. Вскоре тело,

словно свиную тушу, то и дело

подпрыгивая на носках и шаг

свой замедляя, на себе мужчина

понес куда-то вглубь дворов, за ним

шла женщина, что иногда одним

движением сползающий накинуть

пыталась плащ на голую, другим

коротким взмахом била по нагим

                      126

частям девицы. Это потрясенье

я изживал недели две, пока

не стал смотреть на девочек ни как

на скопище грехов, и к ним влеченье

утратив в эти дни, а как опять

на что-то идеальное и тайной

окутанное, в общем, неслучайно

дух выправил себя за пядью пядь

и устремился далее, поскольку

я наливался смыслом и не только.

                       127

А в эту сцену, что вам описал,

я перестал не то чтоб верить, просто

чуть ирреальной стала она с ростом

духовно-гормональным, вытеснял

куда-то в подсознание мой вектор

развития отвратный эпизод

с девицей голой на асфальте под

столбом фонарным, так что интеллекта

должно быть ровно столько, чтоб понять,

куда стремится дух, и не мешать.

                       128

И все-таки таких на сердце шрамов,

как этот эпизод, мне не забыть.

Вот, скажем, смерть. О ней поговорить

хочу сейчас, она ведь тоже дама,

с косой и в капюшоне. В детстве смерть,

проблема смерти, нас куда сильнее

волнует, чем в дни зрелости, острее

трагичность жизни чувствуется, ведь

тот смысл, что зреет в нас и вскоре розой

распустится, все время под угрозой

                        129

сил центробежных и несущих смерть.

Смерть видится как страшная нелепость,

абсурд, а потому и жизнь как крепость

и заточенье для души, как сеть,

в которую попал ты от рожденья,

и нет прорехи в ней, как не ищи,

Невидимый к себе ее тащить

не перестанет и, увы, движенья

назад здесь нет, и что закон таков –

нас потрясает в детстве до основ.

                       130

«Смысл жизни в смерти», - выглядит абсурдным

такое утвержденье для ума,

который в юном духе, закрома

которого полны и чьим подспудным

движением является как раз

движенье в сердцевину жизни, тот же

кто разминулся с идеалом, может

и будет центробежной силой, в паз

попав ее колесика, отброшен

от центра жизни, для него возможен

                        131

смысл жизни в смерти, ибо для него

без смерти жизнь покажется абсурдной,

а если так, то здесь уже нетрудно

увидеть в смерти смысл, как выход вон

из помещенья, из периферии

духовной на иной этап, скачок

на качественно новый путь; но мог

подметить я другое: эйфорию

от жизни в час, когда минуешь вдруг

смертельную опасность и испуг

                       132

пройдет животный… Впрочем, я отвлекся.

Однажды зимним вечером, когда

от ветра сильно ныли провода,

а день разбился, а потом растекся

чернилами в пространстве, как привет

от Лютера, я сделал пол урока

по геометрии, отбросил раньше срока

игрушечное пианино – нет,

не буду подбирать на слух музыку

из кинофильма старого, мурлыкать

                        133

слова по нос, фальшивя, - и не мог

понять, что так гнетет и беспокоит

мой дух сегодня вечером – ну, воет

тоскливо ветер за окном, - исток

тревоги, беспокойства где-то глубже

располагался в сердце – я томим

предчувствием был тягостным, дурным,

как будто небо рядышком утюжил

какой-то аггел, либо алармист

невидимый из ангелов – горнист

                       134

возможных бед, но чаще невозможных.

Я только что поужинал, доев

суп с клецками, а потому, присев

на кухне в ожидании тревожных

сигналов чайника, прислушивался как

бушует Аквилон, хотя на землю

снег все не шел, я знал, что в зале дремлет

отец у телевизора, кулак

под ухо положив, с ним рядом мама

лежала и следила, как там драма

                       135

киношная закончится, сестра

укладывала кукол спать, за стенкой

лифт двигался, шумя, а я, коленкой

упершись в батарею, между рам

смотрел стекольных, то на отраженье

свое в стекле взгляд наводя, то вглубь

пространства обращая его, в хлупь

чернеющую ночи, и движенье

скользящих фиолетовых клочков

на небе наблюдая – облаков

                       136

разодранных – на фоне бледно-красной

луны на горизонте; мерный стук

преследовал весь вечер – этот звук

шел с улицы и, чтобы было ясно,

откуда он, я вышел на балкон,

пройдя через родительскую спальню,

сквозняк взметнул почти горизонтально

из тюля занавеску, как пистон

стрельнула фортка, видимо, на кухне,

сама собой захлопнувшись, и двух нет