Женщины

восторгом и Морфея отгоняя.

                       89

И мы отправились встречать рассвет…

Усевшись возле берега морского

на голышах холодных, так что повод

был подстелить пиджак или жакет

иль войлочное одеяло, вместе

уставились на бледный горизонт,

на ровный, как стекло, и сонный Понт,

и говорили о любви, о чести,

о смысле жизни, вторили точней

мы Алле, этой чистой, как ручей,

                        90

и светлой девушке… А между тем светлело

на горизонте, словно кто водой

тихонько капал на картон простой,

где акварелью иль, быть может, мелом

нарисовал художник горизонт

и небо. Впрочем, все было прекрасней.

На ровной линии, как если б ватерпасный

прибор здесь поработал, как архонт,

вставало солнце – бледность чуть с оттенком

зеленоватым расступилась, мелко

                        91

нарезанные звезды уж совсем

поблекли и в пространстве растворились.

Холмы левее нас, что так теснились

к воде, словно животные, затем,

чтобы напиться, вдруг порозовели,

на горизонте облачко одно

все становилось более красно,

и вот случилось то, что мы хотели:

луч солнца появился, а за ним

сам красный диск касанием одним

                        92

небесной сферы обозначил утро.

И вот уже полез все выше, вверх,

и, как ни странно, красный цвет померк,

все озарилось золотым – как мудро

устроен мир! – и ровный, дивный свет

полился на пространство, сотней красок

мир заиграл, а солнце без огласок

велеречивых в головах на нет

свело пустые мысли о невечном.

И мысль с аршин расправила, конечно,

                        93

дух тем, кто был тогда на берегу…

Я думаю о том, что невозможно

все время помнить главное, и сложно

не быть как все, а, значит, на бегу

жизнь не вести, не замечая жизни…

Но иногда, остановясь хоть раз,

вдруг замечаешь, что когда-то нас

так потрясало – как над крышей виснет

луна или потратишь полчаса

на солнечный восход, на небеса

                        94

светлеющие, или вдруг вниманье

сосредоточишь на жучке в траве,

и вот уж происходит в голове

переворот: приходит пониманье

того, что жизнь есть дар, и что вокруг

гораздо больше света, чем казалось,

и что картина мира искажалась,

и что куда полезнее досуг,

чем самая полезная работа,

и что рожден ты, видно, для чего-то…

        VI. СЛЕЗЫ ПРОЩАНИЯ

                        95

Но возвратимся в лагерь. В этот день,

когда встречали мы рассвет у моря,

едва мы возвратились, как нас Горин,

директор лагеря, собрав всех вместе в тень

акации, отчитывал. Конечно,

ругал он Аллу: как она могла

режим нарушить лагерный? Была

его речь чуть напыщенной, сердечно

мне было Аллу жаль, но, наконец,

директор, чуть смягчившись, как отец,

                        96

похлопал Аллу по плечу и задал

вопрос всем нам: «Ну как? Простить ее?»

«Простить! Простить!» - кричали, как зверье

бессмысленное, дети. Новым взглядом

смотрел на них я: как они могли

ее считать хоть в чем-нибудь виновной!

И сколько лицемерия в удобном

слащавом возгласе, как будто у земли

нет соков, чтоб сердца их благородством

наполнить. Я почувствовал сиротство

                        97

свое средь них и даже оскорблен

за Аллу был. О нет, не справедливость

в них возмутилась, перейдя в крикливость

слащавую «Простить!», и не резон

любви сердечной к Алле, а пустое

их легкомыслие, которое горазд

сказать сегодня «да», а завтра даст

кто подзатыльник, назовет святое

распутным, и они кричать, глядишь,

начнут другое – рефлективно лишь…

                       98

Такие чувства мной тогда владели…

Конечно, я зеркально отразить

пытался их, но, к сожаленью, нить

с тем временем оборвана и, Цели

достигнув раз душой, я потерял

связь с Духом, потому, топчась на месте

который год без нужных мне известий,

я думаю, что бледно вам сказал

об очень важном, впрочем, все сомненья

оставим для себя и вне творенья…

                        99

Итак, я двадцать дней всего лишь – да –

был в лагере, однако, след глубокий

в моей душе оставили те токи,

что Алла мне давала. В день, когда

я должен был со всеми уж уехать,

мы с Аллою пошли в кафе вдвоем,

не помню, говорили мы о чем,

но помню, как я тронут был успехом

в ее глазах и как смущался чуть

мысль формулировать, болтая что-нибудь.

                        100

И помню те сердечные терзанья,

когда, уже простившись, и домой

приехав в Симферополь, сам не свой

ходил в пустой квартире и рыданья

свои не сдерживал, казалось, рухнул мир,

и жизнь остановилась. Пустотою

дохнуло в сердце, глядя на обои,

я думал – два часа назад кумир

души моей со мною был, глядела

она в глаза мне, а сейчас вот тело

                       101

свое не знаю деть куда. Зачем

и как мне жить?.. И горькие рыданья

прорвались через горло с содроганьем,

и пелена соленых слез совсем

вид комнаты – сейчас мне чуждой – скрыла.

Я утешался только лишь одним:

спустя два месяца, ну, может с небольшим,

мы встретимся опять, поскольку было

о том условленно меж Аллою и всем

отрядом нашим, впрочем, кто и с кем

                        102

там договаривался – я не помню. Главным

являлось то, что с Аллою мы там

увидимся. И это, как бальзам,

смягчало мои муки. Но забавно,

что я два месяца спустя, когда

настал день встречи, перепутал время,

назначенное Аллой, и со всеми

пришедшими на встречу никогда

уж не увиделся. Должны мы на вокзале

встречаться были, под часами, в зале

                        103

для ожидающих, но опоздал на час

на встречу я и вот, кусая локти,

домой вернулся и никак не мог тех

причин понять, из-за которых раз

да и забыл, во сколько же  встречаться

мы собирались. В скорби я домой

вернулся. Но, как видите, живой

остался, я и потому прощаться

пора с прекрасной Аллой. И к тому ж

не стоит делать мне сейчас картуш

                        104

для вензеля и помещать лишь Аллы

инициалы в центре всей главы

об отрочестве. С ней я был на «вы»,

а в лагере, как водится, немало

девчонок было, и в одну из них

влюбился я. Она была из школы

моей, но на год старше, полуголый

и пестрый вид ее привнес тот штрих,