Женщины

Овсянок стаи ищут себе корм,

в телеге мальчик погоняет лошадь,

курортники на пляж идут, палас

неся с собой и надувной матрас.

                       24

Деревья вдоль дороги шли – маслины,

как местный люд их называл, хотя

в толковом словаре читал спустя

уж годы, что в субтропиках лощины

маслины покрывают часто и

они вечнозеленые, плоды же

их каждый день я в магазине вижу

в консервных банках, но тогда мои

познания скромнее были, все же

маслинами пусть будут эти тоже

                        25

деревья, что росли и там и тут

вокруг деревни. Лист их серебристый,

как у ветлы был, только бархатистей

немножко. В сентябре, когда пойдут

детишки в школу, гроздьями повиснут

плоды маслины, их я, помню, ел

когда-то в раннем детстве и хотел

попробовать еще раз, но был стиснут

я рамками учебы: в сентябре

я дома, в школьном должен быть дворе.

                       26

Но сладко-терпкий вкус их я запомнил.

Они величиной были почти

как семечки подсолнуха – прочти,

читатель, эти записи, а то мне

обидно будет за напрасный труд

натуралиста, - косточки имелись

внутри плодов сих, вечерами Велес

в обличье пастуха, взяв в руку прут,

скотину по деревне гнал, и кормом

служило ей обилье этих темных

                       27

и сладких ягод на деревьях, птиц

опять же привлекали эти гроздья

на ветках… Вот представь, читатель, постер

такой: маслины гроздь промерзшей, лиц

размытые черты на заднем плане

и надпись снизу: «Женщины. Роман

в стихах». Кто автор? То ль Роллан,

то ль аноним – неважно. Что в романе?

Старьевщика жилье, где по углам

вчерашний день раскидан тут и там…

             III. В ДЕРЕВНЕ

                       28

Но что же, вот забор знакомый вижу,

вот иву за забором, вижу двор,

где дед идет, держа в руке топор,

вот шифером уложенную крышу

я вижу, но автобус проскочил

уж двор знакомый мне до дрожи в сердце,

но тормозит автобус, шумно дверцы

водитель открывает, я схватил

уж сумку свою рыжую и в спину

почти уперся грузного мужчины,

                       29

который свои сумки доставал

из-под сиденья. Наконец-то вышел

я из автобуса, где полдень зноем пышет,

где воздух пахнет морем, где встречал

на остановке всех сошедших рыжий,

как моя сумка, пес с репьем в паху;

где голуби садились на стреху

сарая во дворе, а двор чуть ниже

шоссе был расположен; где людей,

сошедших из автобуса скорей,

                       30

встречали женщины и предлагали угол

иль дом внаем. Я бабушку искал

свою глазами, не найдя, бросал

взгляд на афишу: что сегодня в клубе?

Ага, «Неуловимые…»,  ура!

А послезавтра – «Фантомас» - о, классно!

Автобус отъезжал, везя несчастных

оставшихся в салоне, где жара

и духота пот вышибала градом,

туда, куда мне, к счастию, не надо.

                       31

Автобус за собою оставлял

шлейф газа выхлопного, его носом

вдыхал я с удовольствием и косо

шоссе переходил; асфальт пылал

словно жаровня, так что колебался

над ним горячий воздух, ступни ног,

обутые в сандалии, чуток

к гудрону прилипали; я спускался

с обочины на пыль, что как мука

была помола мелкого, слегка

                       32

подошвы утопали в ней, вихрилась

пыль под ногами, я ж глядел вперед,

на двор бабули, на калитку, вот

мелькнула во дворе и тут же скрылась

за пыльною сиренью дама, - то

курортница, должно быть; вот к воротам

зеленым подходил я, для чего-то

всегда читал табличку, здесь, мол, дом

участника войны – то пионеры

с торца беленой мазанки фанеры

                        33

кусок прибили на стреху, звезду

на нем нарисовав, чтобы красивей

была табличка. За сиренью синий

стоял «Москвич» - курортники езду

порой предпочитали на машинах

своих. Щеколду звучно открывал

я на калитке, цепью грохотал

и лаял Шарик, весь уже в плешинах

от старости. Его я укорить

пытался, что за год успел забыть

                        34

меня он. У колонки мыла ложки

девчонка, и когда я лишь вошел,

она оборотилась, я нашел

ее красивой и уже немножко

почувствовал влюбленность. Мне она

сказала «здрасьте», на ходу ответил

я ей небрежно, хоть в душе заметил,

как теплая ударила волна

мне в сердце, как краснеют мои уши.

Но я прошел уж мимо, не нарушив

                        35

своей широкой поступи, успев

взглянуть на номер «Москвича», наверно

из Киева хозяева… Я первым

увидел бабушку, когда она, надев

бидончик на штакетину, смотрела

на куриц в огороде. Я ее

окликнул, вот она уже идет

ко мне; она немножко загорела;

халат без рукавов на ней, платок

на голове. Меня целует – чмок –

                       36

губами в губы. Эти поцелуи

я помню до сих пор. Тогда меня

они слегка смущали и, храня

радушность встречи и чуть-чуть смакуя

момент приезда, все-таки толчок

физического что ли отвращенья

испытывал я от прикосновенья

к своим губам губ бабушки, хоть мог

в душе корить себя за это чувство

брезгливости. И только, как ни грустно,

                        37

лишь после ее смерти понял я

значение такого целованья.

Не знаю, было ль в этом пониманье

чего-то большего иль просто так меня

она любила, но теперь я помню

ее не столько внешне, сколько – как

сегодня говорит любой чувак –

на генном уровне – настолько глубоко мне

запал в подкорку этот поцелуй.

И сколько бы не колыхалось струй

                        38

метафизических – как ни текло бы время –

я помню этот поцелуй… Ну что ж,

пора продолжить, хоть сказал я все ж

не так удачно, как, рукою темя

почесывая, собирался… Вот.

Итак, расцеловавшись после с дедом,

я шел на кухню, где меня обедом

кормила бабушка. Набив скорей живот

борщом вкуснейшим, курицей вареной,

я переодевался пред иконой

                        39

в окладе, рушником обвитой, что

в углу была подвешена просторной,

как мне казалось, спальной; через створный

проем оконных ставней, через штоф

с водой на подоконнике луч солнца

железных две кровати освещал

с перинами, каких уж не встречал

потом нигде, и никаких эмоций

не хватит, чтобы точно описать

как сладостно на тех перинах спать