Русский язык в зеркале языковой игры

(6) Ничто не ценится окружающими так дорого и при этом не дается нам так дешево, как хотелось бы (А Кнышев, Уколы пера).

(7) Девиз советских людей. Где бы ни работать, лишь бы не работать, а работать не прикладая рук.

(8) Учись, мой сын! Наука сокращает

Нам дни быстротекущей жизни (вм.: Нам опыты»—переделка обращения пушкинского царя Бориса к сыну Федору).

(9) [Продавец-нэпман без всяких карточек отпускает хлеб старушке]:

—Дождались: Ленин взял, Ленин и дал (вм.: Бог дал, Бог и взял) (А. Платонов, Чевенгур).

(10) Любишь кататься—катись к чертовой матери! (А. Кнышев).

Всё новое—это нехорошо забытое старое (А. Кнышев).

Клан кланом вышибают (А. Кнышев).

Есть еще песок в песочницах [вм.: Есть еще порох в пороховницах].

Не боги на горшках сидят [вм.: Не боги горшки обжигают].

Звание—сила.

Приступим к телу!

Пока семь раз отмеришь, другие уже отрежут.

Пораскинем кто чем может.

4. Противоположный случай — формальный состав устойчивой фразы остается неизменным, но меняется (благодаря особенностям говорящего или особенностям описываемой ситуации) ее смысл. Ср.:

(1) Н. И. Тургенев, быв у Н. М. Карамзина и говоря о свободе, сказал «Мы на первой станции к ней».—«Да—подхватил молодой Пушкин—в Черной Грязи». («Разговоры Пушкина», 11) [Черная Грязь — станция на дороге из Петербурга в Москву.]

(2) Один из князей Давид, не вытерпел и, пригласив к себе в гости Василька, выколол ему глаза.— Теперь ступай!—сказал Давид, отпуская Василька— не поминай лихом. Кто старое помянет, тому глаз вон« (О. Д’Ор, Русская история).

(3) — С приездом, дорогая тетушка. Мама говорит, что только тебя нам не хва

тало-—достаточно редкий случай, когда в основу фраземы положена ирония, когда смысл фраземы прямо противоположен буквальному смыслу элементов, ее составляющих.

(4) — Я говорю вам — идите к хироманту! (...)

— Ни за что не пойду,—увесисто возразил я.—Ноги моей не будет... или вернее— руки моей не будет у хироманта (А. Аверченко, Оккультные тайны Востока).

(5) Два преподавателя, один одноглазый, другой одноногий, принимают письменный экзамен. Одноногий говорит одноглазому. «Я тут отойду на минуту, а ты смотри в оба!» —«Хорошо, но ты давай одна нога здесь, другая там~» (Журн. «Компьютерра», 6 нояб. 1995).

Глава VII Семантика

Как уже отмечалось во Введении, семантика «пронизывает» все языковые уровни, «растворяется» в них (подробнее см. с. 39). Поэтому в главу Семантика мы выносим лишь те достаточно общие семантические явления, которые трудно было бы привязать к каким-то определенным языковым единицам, а иногда — и к одному какому-то уровню языка. Эти явления описываются в шести разделах главы:

1. Наивная языковая картина мира: боги — люди — животные — мертвые — растения — предметы; 2. Возможность/невозможность; 3. Приблизительность. Неопределенность; 4. Время; 5. Семантическое согласование элементов фразы; 6. Ситуативные ограничения на употребление языковых единиц.

1. Известно, что в языке зафиксирована наивная, «донаучная» картина мира. Наивная, «донаучная» — не значит примитивная. Ю. Д. Апресян справедливо отмечает, что наивные представления во многих случаях «не менее сложны и интересны, чем научные (...) Они отражают опыт интроспекции десятков поколений на протяжении многих тысячелетий и способны служить надежным проводником в этот мир» [Апресян 1995: т. И, 351]. В языке воплощены наивная геометрия, физика, психология и т. п. В данном разделе рассматривается отражение в языке представлений, которые можно определить как наивную философию. Это представления, касающиеся основ миропорядка, соотношения идеального и материального, человека и вещи и т. д. «В способе мыслить мир воплощается цельная коллективная философия, своя для каждого языка» [Апресян 1995: т. II, 629].

2. Приводимые нами наблюдения крайне отрывочны: наивные философские представления рассматриваются нами исключительно на основании языковых данных, даже еще уже — на основании данных языковой игры. Рассматриваемые ниже группы соответствуют понятию «лексикографического типа». По определению Ю. Д Апресяна, это «группы лексем, имеющих хотя бы одно общее свойство (семантическое, прагматическое, коммуникативное, синтаксическое, со-четаемосшое, морфологическое, просодическое и т. п.)» [Апресян 1995: т. П, 349].

21 - 1789

3. Вот в двух словах картина, которая вырисовывается на основании изучения языковой игры. Всё окружающее делится на «живое» (человек, собака, воробей) и «неживое» (дерево, камень, вода). Вероятно, основной признак, по которому проводится это разделение,—не наличие/отсутствие души (какпредполагается самими лингвистическими терминами «одушевленность/неодушевленность»), а способность к свобод ному перемещению в пространстве. Души нет ни в мухе, ни в сосне, но сосна не может передвигаться, и существительное сосна является, в отличие от существительного муха, неодушевленным. Говорящие сознают и иногда обыгрывают некоторую условность этого разделения, наличие промежуточных случаев. Так, отчетливо осознается (и подтверждается языковыми данными) двойной статус умерших: они были (и помнятся) живыми (отсюда возможность вхождения соответствующих существительных в конструкции, обозначающие живых (ср.: Покойника (не: покойник) положили в гроб), но в данный момент они мертвы (отсюда нежелательность вхождения соответствующих существительных, например, в конструкцию с дательным «предназначенности», ср.: Купил отцу лекарство, но не: *Нанял отцу похоронную колесницу). Особое место среди «живого» занимают люди, противопоставленные животным, а среди людей — вездесущие, вечные и всемогущие боги.

4. По справедливому замечанию Т. В. Булыгиной, существенность выделения тех или иных категорий «определяется в первую очередь (...) целым рядом собственно языковых ограничений—лексического и грамматического характера» [Булыгина — Шмелев 1997: 29]. Т. В. Булыгина и А. Д. Шмелев отмечают далее: «можно заранее предполагать, что всякая мыслительная категория должна получить то или иное языковое отражение — хотя бы в частных сочетаемостных ограничениях, свойственных данной единице» [Булыгина — Шмелев 1997: 27]. Дело, однако, в том, насколько языковое отражение той или иной мыслительной категории лингвистически существенно. Важно, чтобы это была «именно “языковая” (а, например, не литературная, не общесемиотическая или общекультурная, не философская) картина...» [Апресян 1995: т. 2,349]. Так, может быть выделена логическая категория «белые предметы» («снег», «молоко», «мел» и т. п.), она получает языковое отражение в сравнительных конструкциях типа белый как снег {молоко, мел), но этим лингвистическая существенность этой категории исчерпывается (см. [Булыгина — Шмелев 1997: 28]). Лингвистическая существенность рассматриваемых нами категорий подтверждается наличием целого ряда языковых ограничений, не только морфологических или синтаксических, но и лексических. Исследования последнего времени показали ошибочность представления, что в грамматике следует непременно «отвлекаться» от любых лексических различий (см. [Булыгина — Шмелев 1997: 16], а также [Арутюнова 1976: 217]). Языковая игра хорошо иллюстрирует (а иногда помогает обнаружить) некоторые из ограничений на сочетаемость каждой из выделенных групп. Среди ограничений, которые мы будем рассматривать, есть ограничения лексические и (более важные и интересные) грамматические. Выделялись семантические категории, наиболее часто подвергающиеся обыгрыванию (что очевидным образом указывает на их существенность). Обыгрывание чаще всего проявляется в том, что об одном объекте (напр., о человеке) говорится с использованием тех средств, которые приняты при описании другого объекта (животных, растений, неодушевленных предметов). Подобные скрытые сравнения разнотипны: человек сравнивается с животным, растением, предметом; «очеловечивается» животное, растение, неодушевленный предмет, животное сравнивается с растением или предметом и т. д.