Русский язык в зеркале языковой игры

Введение

Какой интерес может представлять для лингвиста отражение языка в зеркале языковой игры — зеркале заведомо кривом? Ведь языковая игра, как и комическое в целом,— это отступление от нормы, нечто необычное (даже, по Аристотелю, нечто безобразное). Дело, однако, в том, что, по справедливому замечанию Томаса Манна, патологическое, пожалуй, ясней всего поучает норме («Лотга в Веймаре»). Это в полной мере приложимо и к патологическому в речи*, языковая игра позволяет четче определить норму и отметить многие особенности русского языка, которые могли бы остаться незамеченными. Именно этот аспект является основным в нашем исследовании.

Хотя термины русский язык, языковая игра могут показаться достаточно определенными, однако начать придется именно с уточнения нашего понимания этих терминов.

Говоря о русском языке, мы отвлекаемся от просторечий, диалектизмов, жаргонизмов — короче говоря, будем иметь дело с литературным языком (в устной и письменной форме). Однако и здесь необходимо пояснение.

В соответствии с одним из имеющихся пониманий, современный русский литературный язык—это русский литературный язык «от Пушкина до наших дней». Нам ближе точка зрения исследователей, которые (как М. В. Панов [1981:11]) употребляют этот термин по отношению к русскому языку XX в. Вместе с тем, мы считаем возможным использовать и материал, относящийся к более раннему периоду,—е с л и он не противоречит нормам языка II половины XX века. Разумеется, здесь необходима большая осторожность. Язык развивается, и, естественно, мы не всегда правильно характеризуем те или иные старые тексты как нейтральные или, напротив, юмористически окрашенные. Приведем два примера несовпадения норм литературного языка XIX века с нормами современного русского литературного языка.

В повести Гоголя, в прошении в поветовый суд на Ивана Никифоровича Иван Иванович свидетельствует, что «оный злокачественный дворянин» обругал его гнусным словом. Сходным образом употребляет прилагательное злокачественный А. Чехов: «Женщина с самого сотворения мира считается существом вредным и злокачественным» («О женщинах»). В современном языке злокачественными бывают только опухоли и лихорадки, в силу чего употребление прилагательного Гоголем и Чеховым представляется аномальным и производит комический эффект,— которого во времена Гоголя, да, видимо, и Чехова, не было! В русском языке не только начала, но и конца XIX в. подобное употребление прилагательного злокачественный не редкость, ср.:

Вы выходите не благодетельный помещик, а разве злокачественный дворянин (В. Белинский, Письма);

Здесь обрел даровую квартиру /Муж злокачествен, подл и плешив /И оставил в наследие миру /Образцовых доносов архив (Н. Некрасов, Недавнее время);

...злокачествен был один господин, с бородкой, какой-то вольный художник (Ф. Достоевский, Скверный анекдот, IV) [все примеры — по картотеке БАС].

Другой пример (из области фразеологии) приводится в работе В. В. Виноградова [1994]. Отсутствие у Лермонтова отрицания не во фраземе не в своей тарелке можно принять за аномальное, имеющее целью усиление комического эффекта, ср.:

На вздор и шалости ты хват И мастер на безделки,

Я, шутовской надев наряд,

Ты был в своей тарелке.

В действительности, однако, структура фраземы (представляющей собой кальку с французского) была в XVIII и первой половине XIX в. достаточно свободной: выражения типа Не в своей сижу тарелке Вот я опять в своей тарелке! (Тургенев) были нейтральными (см. [Михельсон 1994, т. 1; Виноградов 1994]).

Еще сложнее обстоит дело с термином языковая игра. Начать с того, что не совсем ясно, что такое игра. Людвиг Витгенштейн в «Философских исследованиях» задается вопросом: «Что свойственно всем играм?» и убеждается в том, что любой из потенциальных признаков оказывается неприложимым к некоторым видам игр. Соперничество? — но его нет в пасьянсе. Победа и поражение? — но их нет в подбрасывании мяча. Ловкость и удача? — но их нет в шахматах. Развлечение—тоже не всегда имеет место. «Мы видим сложную сеть сходств, переплетающихся и пересекающихся (...) Ты, в сущности, не знаешь, что ты имеешь в виду под словом игра»— говорит Витгенштейн. Но это не смущает нас, когда мы употребляем слово игра

Исследователи подчеркивают связь игры с искусством — овладение миром не в практической, а в условной, знаковой форме. «ИГРА, вид непродуктивной деятельности, где мотив лежит не в результате ее, а в самом процессе» [БСЭ, изд. 3]. Можно ли, однако, считать «непродуктивной деятельностью» футбольные, хоккейные, шахматные матчи, приносящие участникам и устроителям громадные прибыли, а зрителям—удовольствие от волнующего зрелища? Языковая игра также не подходит под приведенное выше определение игры: хорошая шутка —

продукт, имеющий такую же эстетическую ценность, как любое произведение искусства.

Исследователи отмечали, что на ранних ступенях развития общества, а также в жизни современных детей игра имеет колл е.ктивизирующий и тренирующий характер, но в ходе истории происходит постепенное вытеснение игры из жизни взрослых драматическим искусством и спортом (см. [ФЭС 1983]).

Если перейдем к интересующему нас конкретному виду игры — к языковой игре, то немедленно убедимся, что ее определение связано, может быть, даже с еще большими трудностями. Во-первых, исследователи ставят вопрос: не правильнее ли говорить о речевой игре, поскольку она «двунаправленна по отношению к языку и речи» (ср. [Гридина 1996:7—10]). Реализуется она в речи, с учетом особенностей ситуации и особенностей собеседника (в частности, с учетом его желания и способности понимать и поддержать игру); эффект, результат игры окказионален, единичен. Предпочтительнее, однако, использовать традиционный термин — «языковая игра», поскольку она основана на знании системы единиц языка, нормы их использования и способов творческой интерпретации этих единиц. В монографии «Русская разговорная речь», в интересной главе, посвященной языковой игре, отмечается, что в случае языковой игры говорящий «играет с формой речи» — для усиления ее выразительности или же для создания комического эффекта [РРР 1983: 172—173]. В этом определении, во-первых, можно увидеть элементы тавтологичности, и, во-вторых, оно слишком широкое. Вся художественная литература подпадает под него — поскольку нет автора, который не стремился бы к большей языковой выразительности.

Более определенно выделяется тот вид языковой игры, целью которого является создание комического эффекта,—языковая шутка. Кроме определенности языковая шутка имеет еще одно важное свойство, которое заставляет нас (несколько сужая тему исследования) делать упор на исследовании именно этого вида языковой игры. Мы имеем в виду отмечаемую многими исследователями смысловую и грамматическую законченность шутки. Даже если * она не составляет цельного законченного текста, а лишь часть большого текста, она обладает автономностью в структуре этого текста и легко, без существенных смысловых потерь может быть из него извлечена. Это делает языковую шутку идеальным объектом лингвистического анализа, именно на данных языковой шутки мы и будем базироваться. Тем не менее, в работе используется и термин более широкий— языковая игра (он вынесен и в заглавие работы). Дело в том, что между двумя этими явлениями нет четкой границы, и мы не гарантированы от использования текстов, авторы которых, возможно, не имели целью создание комического эффекта. С наибольшими трудностями мы сталкиваемся при изучении произведений авторов, делающих установку на создание ирреального, сдвинутого мира, таких как В. Хлебников, А. Платонов и особенно обэриуты, которые «отважно стирали границу между смехом и серьезностью, гротеском и жиз-неподобием» [Новиков 1989:238]. Иногда мы даже сознательно вторгались «на чужую территорию» — если это позволяло сделать интересные лингвистические наблюдения.