Тимур-завоеватель и исламский мир позднего средневековья

Теперь можно было бы сослаться на то, что Азиз рассказывает биографию кади как осуществление предназначения на господство, высчитанное по гороскопу; сны и предсказания дервишей, наконец также сходство с жизненным путем великих пророков и правителей, таких как Соломон и Мухаммед, — все это, должно быть, воздействовало само и формировало и укрепляло в нем убежденность в том, что он избран быть счастливым правителем. Если мы воспримем серьезно все эти сны и знаки и веру Бурхан-ад-дина, то логично, что он самоуверенно присвоил себе долю, которая ему, очевидно, предназначена Богом. И почему Бурхан-ад-дин не должен был поверить знакам, если их было так много? Конечно, этим ни в коем случае не объясняется, почему мир будней, о котором Азиз все снова и снова сообщает, хотя и не всегда достоверно, и мир стихов Бурхан-ад-дина далеки друг от друга.

Али Бек, сын Мухаммеда Эретны, у которого Бурхан-ад-дин отнял власть, был, по описанию Азиза, не знающий меры пьяница, который мало заботился о своем княжестве, так что, наконец, эмиры и нотабли не захотели его знать. «С утра до вечера предавался он вину и увеселениям, слушал восторженную игру на струнных инструментах и певцов... и тем, что он предавался своим страстям, он выпускал из рук поводья решения... От громких пирушек он забыл скрещивать оружие, и из общества прекрасных юношей он не мог вырваться для ведения войн. Настоящее раскаяние он уже давно продал за глоток вина...» Азиз должен был показать, насколько был прав Бурхан-ад-дин, когда он восстал против законного наследника княжеского трона: этот Али Бек все равно не смог бы сохранить свое наследие! И Азиз заканчивает этот отрывок персидскими стихами, в которых слушателю дается совет не проводить ни минуты без вина и любимой, так как нужно забыть земную жизнь «Все заканчивается тем, что мыиться отодвинуть в сторону членов законной семьи правителей и взять власть в свои руки. Это ничего не знаем о мире! Как счастлив тот, кто ничего не знает о мире!» Поэтому следует развлекаться с друзьями за вином! Кто постоянно думает о конце, о суде, о котором мы здесь внизу ничего не узнаем, тот пропустит настоящую жизнь: «Вино запрещено, но для понимающего не подходит упускать то, чем один раз насладиться является позором, а тысячу раз — мудрым образом жизни»106.

Не в том, что Али Бек не отказывался от вина, упрекает его Азиз. И как бы он мог это делать? Бур-хан-ад-дин сам восхвалял в своих стихах вино, пение, прекрасный образ любовников, и довольно часто звучит в сообщениях Азиза, что кади все это подразумевал не просто как метафору; нет, критика Али Бека направлена на что-то другое, а именно на неуравновешенное отношение к компанейским пирушкам и героической борьбе. И то и другое вместе, в постоянной перемене, в зависимости от обстоятельств должно заполнять дни хорошего правителя: «Пирушки и борьба». Поэтому так описывает Азиз и жизнь кади Бурхан- ад-дина.

Уже при зарождении новоперсидской литературы в десятом веке обе сферы, будучи взаимосвязанными, являются любимой темой . «Шахнаме» Фирдоуси, где портреты правителей определяли в разноб-разной, до сих пор еще почти не исследованной манере отшлифованное иранской культурой понимание места руководящей прослойки периода расцвета и конца средневековья, снова и снова называет «Пирушки и борьбу» совокупностью всех дел князей 108. О герое Годарце, который у Фирдоуси воплощает все мыслимые хорошие качества, он заставляет Рустама сказать:

Величию, блеску, благородству и справедливости,

А также борьбе и празднеству научились мы у тебя 109.

Но одного благородного чувства недостаточно; оно должно осуществляться в делах, и именно это происходит в борьбе и празднестве. Не только в прошлом ценилась эта максима; у Фирдоуси она обязательна и для князей современности, и в турке Махмуде Газневи (прав. 998-1030), которому он посвящает свое произведение, он восхваляет того правителя, который «во время пира является небом щедрости, в борьбе — дракона острый коготь — телом могучий слон, душой Габриэль; руки — весеннее облако; сердце — как течение Нила» 110. Война — это подавление противника, у него отнимают собственность; праздничный пир — это время щедрости, необузданной раздачи, возможности для любого жеста великодушия.

О пирах Азиз сообщает часто. То, что не только они должны занимать правителя, — убеждение, на котором он строит хулу в адрес Али Бека. Однако сочетанием борьбы и праздника не исчерпывается у Азиза в идеально типичном описании время господства Бурхан-ад-дина. Очевидно, не просто сказано, что султан выполнял все обязанности-как подобает. С тех пор как Фирдоуси дал в стихах образ правителя, шло, как мы уже узнали при анализе образного языка наших источников, глубокое преобразование мировоззрения. Явления и события этого мира вернули добрую часть могущественности бытия, в которой им было отказано суннитской теологией. Запутанное многообразие земного бытия начало снова связываться с Космосом. Пиршество и борьба больше не понимаются как два элемента правления, которыми попеременно хвастается хороший князь. Теперь обнаруживаются более глубокие, не каждому видимые связи между обоими элементами.

После лишений борьбы, усилий выступления и отхода, жестокости войны и боя, скачек и охоты облавой, Бурхан-ад-дин принял решение устроить пир и отдался тому, чтобы устроить праздник обрезания своих дорогих сыновей — дай им, Господи, долгую жизнь для добывания счастья! В большом зале, в котором распростертые луга расположились у головы. Сатурна и у входа в который перигей порога достигал вершины неба... он велел раскатать ковры веселого общения, счастливый занял место на троне и приказал давать аудиенцию любому. Открыли сосуды и кувшины, полилось красное вино из горлышек фляжек, золотые чаши обходят по кругу... Похожий на волшебника виночерпий наливал кубок за кубком, добавлял радость за радостью, закрывал ворота печали, открывал дверь веселью. То он прелестной губой перед любящими заставлял бить райский фонтан, то сладкой улыбкой бросал сахар пирующим в рот.

Умереть я хочу за обольстительного юношу!

Глазами Нарцисса он попадает в львиное сердце!

Турецкий месяц с нежными линиями,

как вода, на которой поднимает зыбь

дыхание ветра! Жемчужины он нанизывает, когда говорит,

сахар разламывает он, когда запинается.

Дымок фимиама вился над зеленым куполом неба, мелодия звуков перехватывала дыхание у блистательно красивой Венеры... Пьющие, весело расслабившиеся виночерпии, исключительно кокетливые, любящие, воодушевленные певцы отдались пению! И когда теперь розового цвета вино обрушилось на дворец памяти, разум до последнего сопротивлялся. Но виночерпий, который в таверне цвета рисует краской Бога, смыл пурпуром чистым материальные отражения с зеркала сердца — и волшебным напит-ком цвета красной киновари нарисовал на одежде души одноцветный силуэт, и посмотри, позор и слава появились в одной картине, ислам и неверие выступили в одном образе!111

«Краска Бога» — это выражение Корана, которое обозначает соединение с создателем, с основанной им верой112. Истинное соединение с Богом получается с помощью шшочерпия. Вино, которое он подносит, наконец преодолевает сопротивление разума, который строго правит формами, а их воспринимают чувства; разум приводит в порядок ощущения, идентифицирует их содержание, связывает с определенными представлениями, короче, его империю образуют очевидные феномены этого мира и их обработка. До понимания высшей правды в сфере скрытого, недоступного чувствам, до того чтобы увидеть Бога113, он не может подняться. Это, как признал Ибн аль-Араби, возможно только тогда, когда империя разума преобладает — и вдруг мир открывается, как силуэт Бога, и несущественны различия, которые встречает разум между славой и позором, между исламом и неверием. Бог — мы, наша сущность, как тень неотделимая часть единого божественного114.