Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

- Да, этот не подведет, этот действительно будет правой рукой, - еще раз оторвался от своих бумаг Бережной. - Не чета Богословскому. Предупреди его.

- Ваш заместитель, старший лейтенант Богословский, занимаемой должности не соответствует. Не сразу поняли, что трус. Найдем замену - заменим. Командиров рот не хотели трогать с места перед боями. Понятно?

Синцов кивнул. Чего понятней! Хороший командир роты - это рота. Без него на батальоне сидеть - как на стуле без ножки. А без заместителя в крайнем случае можно и прожить.

- Если бы не твой предшественник, Поливанов, - сказал Бережной, - еще пять дней назад этого Богословского здесь не было бы.

- И надо было отстранить, - сказал Туманян. - Я настаивал.

- А он только и мечтал, чтобы его от передовой отстранили. Жаль было ему навстречу идти. А Поливанов его на поруки взял. Заявил: лично исправлю! - невесело усмехнулся Бережной.

И, поглядев на бумаги и запихав их в полевую сумку, сердито хлопнул по столу тяжелыми, толстыми руками.

- Замечательный у тебя предшественник был, Василий Фомич Поливанов. Немолодой уже человек, а с первых дней войны добровольно в армии, от солдата - до капитана. Жену пережил - в поезде бомбой убило. Всех трех сыновей пережил - на трех фронтах пали. А сам как заговоренный шел и шел из боя в бой. Только белый стал. Неравнодушен я к нему был. Может, еще потому, что из наших шахтерских мест. Как и наш комдив, из Кадиевки. А я сам из Штеровки. До слез обидно.

И Бережной в самом деле снял очки и вытер слезы. Потом снова надел очки и сказал Туманяну:

- А о замполите батальона ни слова. И всегда так. Это у тебя не случайно.

- А вы его лучше меня рекомендуете, товарищ полковой комиссар, - сказал Туманян.

- Политрук Завалишин - культурнейший человек, - сказал Бережной. - До войны в МГУ философию читал. Два раза с передовой в лекторскую группу отзывали. И два раза - не пошел. Сначала, признаться, не ждал от философа добра, а потом увидел - действительно политработник! Бумажки пишет редко и умные, потому что живет среди людей - на глупые бумажки времени нет. За полтора месяца боев в батальоне тридцать человек в партию приняли. Конечно, в первую очередь общий подъем сказался. Но и замполит поработал. Возможно, и перехвалил его: люблю таких, что сами в глаза не лезут, имею такую слабость! Кстати, не забудь сказать своему Левашову, - вдруг повернулся Бережной к Туманяну, - что я его политдонесения прочел и с собой взял. Не политдонесения, а прямо какие-то жития святых. Хоть бы раз для порядку какой отрицательный факт про тебя, или про начальника штаба, или про комбатов привел. Что это за политдонесения такие? Что же мне теперь, самому по вашему полку отрицательные факты выдумывать и наверх слать? Неужели у вас до того все гладко, а?

По его лицу так и нельзя было понять, всерьез или шутя все это сказано.

Туманян пожал плечами.

- Темнишь, Туманян. Гладкой в природе только плешь бывает, да и то не всякая. - Бережной, усмехнувшись, погладил толстой рукой свою бритую голову с начинавшей отрастать щетиной. - Холодно у тебя в землянке.

- А вот и правая рука явилась, минута в минуту!

Вошедший был мал ростом, худ и очень молод. На петлицах надетой поверх ватника шинели было всего-навсего по одному кубарю.

"Младший лейтенант, а начальник штаба батальона? Что-то маловато звание для должности!" - подумал Синцов, поднимаясь навстречу своей будущей правой руке.

17

В батальон шли вдвоем с Ильиным. Ильин шагал впереди, маленький, легкий и быстрый, уверенно похрустывая сапогами по снегу. Ветер стих, но от сухого мороза перехватывало дыхание.

Вспоминая разговор в штабе полка, Синцов думал о том, что, будь у Ильина хоть на один кубарь побольше в петлицах, командиром батальона назначили бы его, и сам Ильин, возможно, ждал этого.

Маленький, похожий на строгого мальчика, младший лейтенант показался Синцову честолюбивым человеком. Правда, честолюбие на войне, если при нем еще ум и совесть, не беда, а беда - если без них.

Из слов Туманяна ясно, что Ильин уже четвертый месяц на должности начальника штаба батальона, неясно другое: почему, раз соответствует должности, до сих пор не получил очередного звания?

Он наддал шагу и, поравнявшись с Ильиным, спросил:

- Какую должность занимали до начальника штаба?

Ответ был неожиданным.

- Писарь батальона, - сказал Ильин и, понимая, что удивил ответом, объяснил: - Уже исполнял обязанности, а по званию все еще в старших сержантах ходил. Офицер, как говорится, доморощенный.

Сказал с гордостью человека, знающего себе цену. Потом, шагов через двадцать, добавил:

- Меня бывший командир батальона Тараховский любил и выдвинул, не считаясь со званием. И начальству доказал. Имел характер.

- А последний комбат, Поливанов, тоже сильный был? - спросил Синцов.

- Герой Советского Союза. Справедливый, - сказал Ильин строго, словно хотел предупредить Синцова, какое качество в своих командирах лично он, Ильин, больше всего ценит. - Когда его днем хоронили, Левашов, комиссар полка, приказал глубоко не зарывать и рельс рядом в землю вогнать, чтобы места не потерять. Раскаленным ломом землю долбили, а все же вогнали. Комиссар сказал, что через неделю, когда в Сталинград войдем, перенесем туда Поливанова и как Героя Советского Союза похороним на площади Павших борцов. Есть такая площадь.

- Знаю, что есть, - сказал Синцов, - но сам не видал, она уже у немцев была... Замполита полка все еще по привычке комиссаром зовете?

- А он и есть комиссар, - сказал Ильин.

- Почему?

- Как вам объяснить, - сказал Ильин. - Сами увидите.

"Да, быстрый у них комиссар полка", - подумал Синцов. Тяжкая, кротовая борьба с немцами в развалинах Сталинграда приучила его самого мыслить метрами, и мысль, что можно за одну неделю пройти все сорок километров отсюда до площади Павших борцов, - не укладывалась в голове.

Там, в Сталинграде, в старом батальоне Синцова, они сами решили, что после боев назовут именами двух погибших героев улицы, где те сложили головы. Он вспомнил об этом и сказал Ильину.

- На всех, кто голову сложил, улиц не хватит, - сказал Ильин.

- А возможно, хотя и сами решили, потом, по русской привычке сами же и забудем, - сказал Синцов и спросил Ильина, какого тот мнения о командирах рот, что из себя представляет каждый из них.

Ильин отвечал коротко и обдуманно, не колеблясь в своих суждениях о людях, с которыми служил.

- А что скажете о Богословском?

Ильин несколько секунд молчал.

- Знаю, что в штабе полка о нем составили мнение - трус. И от вас, конечно, не скрыли.

- Не скрыли.

- У меня иное мнение, - сказал Ильин и замолчал.

- Может, разовьете?

- Могу развить. Он не трус, а сразу психанул, в первом бою, и не может найти себя. Два раза напивался. В первый раз хотели снять - Поливанов отбил, а про второй - не довели до сведения.

- Пожалели?

- Не считали целесообразным.

- Почему?

- Подумали, может, еще найдет себя, когда начнем наступление.

- А почему психанул?

- Прибыл на фронт впервые. Все тихо. И вдруг на третью ночь бой за высотку. Без приказа свыше, просто пришел Барабанов, командир полка, и поднял людей по пьяной лавочке. А когда Тараховского почти сразу убили, приказал Богословскому повторить атаку. Богословский отказался. За отказ в лицо: подлец, предатель, трус и так далее... Про Барабанова вас информировали?

- Нет. А что он из себя представлял?

- Коротко говоря - сволочь, - с беспощадной злобой сказал Ильин.

- А если пошире?

- И пошире - сволочь.

- Что, он и вас тоже... - спросил Синцов, услышав ненависть в голосе Ильина.

- Что?

- Ну, что... - сказал Синцов. Что-то в Ильине удерживало от произнесения вслух того, что Синцов имел в виду.

- Меня? Нет... Хотя и пьяный был, а знал, что ногами по себе ходить не дам, застрелю.