Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

- А потом?

- Что потом? Лучше в землю лечь, чем по ней битым ходить. Покалечил Богословского, сволочь!

- Вон даже как! - удивился Синцов.

- Не в том смысле, - сказал Ильин. - До этого не допустили. А что тебя мерзавцем и предателем крестят, думаете, легко пережить? Позволяем, чтоб людей калечили, а потом сами удивляемся: трус! На Барабанове поставили точку, а Богословский психанул и напился в доску. Левашов как ни хорош, а тут не разобрался, он пьяных вообще не терпит, тем более что с Барабановым нахлебался горя. Откровенно говоря, товарищ старший лейтенант, неохота больше на эту тему... Скоро дойдем.

Из темноты выросла фигура шедшего навстречу человека.

- Кто? Ильин? - баском спросил человек.

- Я, товарищ комиссар, - отозвался Ильин, - идем с новым комбатом.

- Добро! - Человек скинул рукавицу, протянул руку Синцову. - Замполит Триста тридцать второго Левашов. - И сразу же сунул руку обратно в рукавицу. - Сегодня, однако, мороз!

- А мы рассчитывали вас увидеть в батальоне, товарищ комиссар, - сказал Ильин.

- Сам рассчитывал, - сказал Левашов, - да вот в штаб полка вызвали. Не то приятность, не то неприятность, у Туманяна по голосу разве разберешь. Кто-то заявился на нашу голову. Только бы не звуковещательная, а то начнет предлагать фрицам сдаваться - и прощай солдатский сон! - Он рассмеялся. Пошел! Да, Ильин, комбат еще не в курсе дел, поэтому говорю тебе. Беседовал с вашим Богословским, взял с него слово не принимать вплоть до победы ни утром, ни днем, ни вечером ни гвардейской, ни армейской... Вы меня обманули насчет второго случая, а он сам признался. Что обманули - не прощу, а что сам признался - дает надежду. А Завалишину я сказал: еще раз случится - пиши мне официально. Писанины не терплю, но на сей раз требую. А не напишешь - шкуру сдеру! А то опять пожалеет, интеллигент паршивый!

- Почему паршивый? - спросил Синцов.

- А какие же еще интеллигенты бывают, кроме как паршивые? Если и ты из них, то извиняюсь.

- Я из них, товарищ комиссар.

- Шучу, - сказал Левашов. - Просто присказка такая глупая. От бывшего командира полка Барабанова заразился...

И, еще раз повторив: "Пошел!", скрылся в темноте.

- Вот вам и Левашов, - сказал Ильин, когда они прошли несколько шагов. В голосе его послышалась любовь к тому ушедшему в темноту человеку.

- А Барабанов ваш, вижу, был кругом дуб, в выражениях не стеснялся! сказал Синцов.

- Выражения - полбеды, - сказал Ильин. - Мы и сами бываем неласковые. Хотя, между прочим, ввели у себя в батальоне - не материться. Как вы насчет этого?

- Раз так, буду придерживаться, - сказал Синцов. - Давно ввели?

- Месяц. Еще при Тараховском завели такую странность.

- А чья инициатива? - спросил Синцов, подумав о "паршивом интеллигенте" - замполите.

- Моя, - сказал Ильин.

Землянка штаба батальона, против ожидания Синцова, оказалась просторной, с солидным накатом над головой.

- Старая, немецкая, КП их батальона был, - входя, пояснил Ильин. Только ход теперь с другой стороны пробили.

В землянке сидели восемь офицеров, все они поднялись при появлении Синцова.

Синцов, как только вошел, подумал, что вяло привставший немолодой низенький старший лейтенант с равнодушным широким лицом и есть Богословский, но оказалось, что это контрразведчик, уполномоченный Особого отдела, или, как его теперь называли, "Смерша"; говорили, что это новое название - сокращенное от слов "смерть шпионам" - придумал сам Сталин. А Богословский, наоборот, был на вид самый бравый из всех присутствующих, высокий и стройный. Здороваясь, он, как олень, вздернул красивую горбоносую голову. Вздернул как бы даже с вызовом: "Что бы там тебе про меня ни говорили, а я вон какой!"

Замполит Завалишин действительно был самый настоящий "паршивый интеллигент": щуплый, плохо побритый, в толстых сильных очках.

"Наверно, ограниченно годный", - подумал Синцов.

Адъютант батальона был высокий вихлявый парень с торчащими усиками, из тех, что, как назло, не растут, хоть поливай их утром и вечером.

На крупном пучеглазом багровом лице командира пулеметной роты была написана такая старательность, что Синцов невольно вспомнил слова Туманяна - "способен на ложь".

Старший лейтенант - минометчик, о котором Ильин по дороге сказал "старик, из запаса", был совсем не старик, а дюжий спокойный сорокапятилетний дядя. А впрочем, по арифметике лет он и верно годился в отцы и Ильину, и адъютанту батальона, и обоим командирам стрелковых рот. Эти двое были похожи друг на друга, как братья: одинакового среднего росточка, одинаково сегодня, перед наступлением, одним и тем же парикмахером безжалостно обкорнанные под бокс, и оба с чубчиками, как футболисты, только один с льняным, а другой с черным.

"Левый край, правый край..." - про себя повторял Синцов черт его знает откуда влезшие в голову слова довоенной песенки. И еще подумал, глядя на выстриженные затылки и на чубчики: сколько на его собственных глазах уже сложено этих лейтенантских голов на многострадальной русской земле!

- А где Чугунов? - спросил Ильин.

- У Чугунова замечено движение перед боевым охранением. Просил разрешения остаться в роте, - сообщил Богословский.

- Комроты-три находится у себя, - доложил Ильин Синцову, как бы ставя этим докладом точку на своем прежнем положении человека, исполнявшего обязанности командира батальона.

"Вот с ними и воевать", - подумал Синцов и пригласил офицеров сесть.

Долго говорить о себе не считал необходимым; не входя в подробности, сказал, что воюет с начала войны, в разное время был и на взводе и на роте; с октября по декабрь командовал в Сталинграде батальоном.

- Слышал, что Герой Советского Союза капитан Поливанов был сильным командиром батальона. Буду стремиться в меру сил заменить его на этой должности, а в остальном надеюсь на вас и личный состав батальона.

Сознавая трудность своего положения перед людьми, только что понесшими потерю, чувствовал, что надо бы сказать по-другому, но не смог преодолеть свою сдержанность. Раньше, до войны, легче сходился с людьми, но ни того, что война вычеркнула из тебя, ни того, что вписала, видно, не перепишешь.

По отношению к собравшимся было два чувства: хотелось понять каждого, но и задерживать людей надолго было нельзя, особенно командиров рот. Да и вполне поймешь людей все равно только в бою.

Чтобы не затягивать разговора, спросил у командиров рот лишь о том, что хотел услышать лично от них: о настроении людей и понимании завтрашней боевой задачи.

Потом взял у Ильина карту и с карандашом в руках прошелся с каждым по его боевому участку, уточнил, как оценивают противника и местность. Вместе с Ильиным и минометчиком посмотрел схемы огня - и своего и поддерживающего.

Карту все читали грамотно, неприятных неожиданностей не было, за исключением одной: командир пулеметной роты Оськин в ответ на вопрос, где будет находиться завтра во время боя, бойко отчеканил: "Где прикажете!" За этой бойкостью чувствовалось: или заранее не думал, или уклонился от прямого ответа. Станковые пулеметы, согласно приказу, отданному еще Поливановым, были приданы стрелковым ротам повзводно, и командир пулеметной роты мог при желании болтаться во время боя и где-то сзади.

Услышав "где прикажете". Синцов ответил, что до утра прикажет, оглядел всех и сказал:

- У меня все. Какие будут вопросы?

В землянке было неправдоподобно тепло, один бок печки раскалился докрасна. Синцов снял ватник и, расстегнув меховую безрукавку, чтобы перепоясаться под ней ремнем, поймал взгляд адъютанта. Адъютант смотрел на ордена.

"Ладно, - подумал Синцов. - Пусть видит. Заработано не чужим горбом".

- Будут вопросы или нет?

- У меня есть, товарищ старший лейтенант, - сказал командир стрелковой роты с льняным чубчиком.

- Слушаю.

Синцов заглянул в полевую книжку и, чтобы среди всего, что надо помнить, не забыть и этого, мысленно повторил: "Лунин, Лунин, Лунин".