Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

- В каком районе Сталинграда вы воевали? Я сам сталинградский.

Вопрос не относился к предстоящему, а впрочем, относился. Воевать предстояло вместе, и не только он разглядывал их, но и они его.

- Мамаев курган знаете?

- Еще бы!

- Сначала там, а потом северней. В районе баков, знаете?

- Так это ж до Волги всего ничего!

- Да, всего ничего, - сказал Синцов. Сколько ни пришлось вытерпеть за эти месяцы, когда за спиной оставалось "всего ничего", но сейчас если он чем и гордился в жизни, так именно этим. - Занимали своим батальоном три дома на левом фланге дивизии.

- Весь батальон - три дома, - не то восторженно, не то недоверчиво сказал второй, черненький, лейтенант.

Фамилию этого Синцов уже запомнил, фамилия была нерусская - Караев.

- На батальон - три дома, а на дивизию - двадцать, - сказал Синцов. Был у нас случай, уже в ноябре, командир дивизии рассказывал: ему позвонил с того берега сам командующий фронтом и спрашивает: "Наступаешь?" "Наступаю". - "Доложи, каким флангом и в каком направлении наносишь удар?" А командир дивизии ему отвечает: "На правом фланге, товарищ генерал-полковник, наношу удар в направлении сверху вниз, потому что дом уже занял, а в подвале еще немцы. А на левом фланге - в направлении снизу вверх, потому что первый этаж наш, а второй - их..."

Все засмеялись. Синцов тоже улыбнулся. Он хотел дать понять этим рассказом, какая обстановка была там у них, в Сталинграде.

- Значит, в газетах похоже на правду писали, товарищ старший лейтенант, - сказал молчавший до этого командир минометной роты с тем хорошо понятным каждому фронтовику чувством, когда от души хочется верить, что все прекрасное, написанное в газетах про других, есть полная правда, но до конца поверить в это мешает сознание, что полной правды о том, что видел и пережил лично ты сам, наверное, никому, кроме тебя самого, не дано прочувствовать до конца.

- Большей частью похоже, - ответил Синцов. - От нас самих зависит. Когда хорошо воюем, почему и всей правды про нас не написать?

Сказал и посмотрел в сторону особиста.

"Если хороший мужик, как был у меня Зотов, не придашь значения, а если, как Федяшкин, каждое слово на крючок, - бери для начала".

- Еще какие вопросы?

Вопросов больше не было.

Командиры стали вылезать из-за стола.

- Жаль, вы, товарищ старший лейтенант, тут у нас утром не были, надевая шинель, сказал Караев так, словно от Синцова зависело, быть или не быть тут утром. - Через нас парламентеры ходили, на шинелях - погоны новые. Красота!

Он говорил с еле заметным акцентом, мягко и стремительно - не говорил, а танцевал.

"Или дагестанец, или осетин, а может, кабардинец, - подумал Синцов. Надо будет потом спросить".

- У нас погоны новые, а у немцев песня старая - не сдаются, и все! сказал замполит Завалишин.

- А вы что, всерьез думали, что они тут же возьмут и сдадутся? повернулся к нему Синцов.

Завалишин протер очки и задумчиво посмотрел на Синцова.

- Думал. А вы нет?

- Я не думал, - сказал Синцов.

- А я думал. Ведь не просто для очистки совести к нам парламентеров посылали. Значит, допускали такую возможность?

- Это, положим, верно, - согласился Синцов, хотя сам не допускал такой возможности.

- Ничего, товарищ политрук, - сказал Караев. - Так и так за неделю от них мокрое место оставим!

Синцов сегодня уже в третий раз слышал это слово - "неделя". Одно из двух: или так действительно запланировано и просочилось сверху, или это была шедшая снизу солдатская молва, рожденная сознанием собственной силы.

Когда командиры рот, уходившие вместе, теснясь, задержались у выхода из землянки, Синцов краем уха услышал, как Лунин сказал Караеву:

- А сколько у нас жил командир взвода?.. Почти и не жил...

Так и застряла в памяти эта последняя неизвестно по какому случаю сказанная молодым веселым голосом фраза.

Командир минометной роты Харченко задержался последним у выхода и спросил:

- Разрешите обратиться?

- Слушаю вас.

- Колебался, говорить ли с первого раза, товарищ старший лейтенант. У меня девушка в минометном расчете, сержант Соловьева. Санинструктор батальона была, перевели ко мне по ее личной просьбе. Тараховский приказал, и Поливанов подтвердил. А я возражал и сейчас возражаю. Прошу отчислить ее от меня куда хотите.

- Почему? - спросил Синцов.

- Завтра бой.

- А что, она себя плохо показала?

- Нет, не плохо. Но девушка она. Жалею.

- Она сама упорно просилась на это место, - сказал Завалишин.

- Много она, дура, понимает, где ее место, - упрямо сказал Харченко. Жалею, потому что бой. Прошу отменить приказ.

- Ничего. Она сама заявила, что у минометчиков ей не страшно, усмехнулся Ильин, и Синцову показалось, что усмешка эта относится к чему-то, о чем он еще не знает.

Но Харченко не обратил внимания на слова Ильина, даже глазом не повел. Стоял и ждал, что скажет комбат.

"Может, и в самом деле не место", - подумал Синцов, но начинать в первый же день с отмены приказа двух комбатов не захотел. Тем более девушка сама добивалась - такие чаще всего упрямы.

- Позже разберемся, а пока берегите по силе возможности.

Харченко откозырял и вышел.

- Исключительно добросовестный, но немного боязливый, - сказал Ильин о Харченко после его ухода.

- Не сказал бы, - раздалось из угла землянки.

Это были первые за все время слова, сказанные уполномоченным.

- Что имеете в виду? - повернулся к нему Синцов.

- Имею в виду, что вполне на месте и пользуется в роте авторитетом. А что не бахвал - так это не обязательно.

В его словах был оттенок вызова. Видимо, уполномоченный больше сочувствовал спокойному поведению такого же, как он, средних лет человека, чем молодому задору Ильина.

- Я не говорю, что Харченко плох, но ему всегда кажется, что страшней его минометных позиций на земле места нет. Дело делает, но внутри себя все время переживает, - сказал Ильин.

- А переживать никому не запрещено, - сказал уполномоченный.

"Нет, ты, кажется, ничего, дядя, - подумал Синцов, - хорошо бы не ошибиться!"

- Ничего с ней, с этой Соловьевой, завтра не сделается, - сказал Ильин.

Уполномоченный поднялся.

- Если у вас нет ко мне вопросов, пойду. У меня свои дела в ротах.

- Значит, не к себе людей вызываете? Сами к ним ходите? - спросил Синцов.

Сказать так дернуло за язык одно воспоминание, но, не договорив, уже пожалел: "Зачем задираешься? Даст отпор - и будет прав".

Но лицо особиста осталось равнодушным.

- Как когда, - сказал он. - А что?

Теперь, раз начал, надо было договаривать до конца.

- Сидел у меня одно время в батальоне уполномоченный. Засел, как гвоздь, в землянке, и вызывал к себе днем под обстрелом то одного, то другого.

- Ну и что? - тем же ровным голосом спросил уполномоченный.

- Ничего. Пожаловался его начальству, попросил отозвать.

- Отозвали?

- Отозвали.

- Ну и правильно, - сказал уполномоченный. - Так если ничего ко мне нет, я пошел.

"А что у меня к тебе может быть? - молча кивнув, подумал Синцов. - У меня свои дела, у тебя свои".

Уполномоченный медленно надел полушубок и ушанку - наверно, не хотелось, как и всякому другому человеку, идти из тепла на холод - и вышел.

"Спокойный мужик", - сочувственно подумал Синцов. Он любил спокойных людей.

- Хорошо натопили, - сказал Ильин. - Верно, товарищ старший лейтенант?

- Даже слишком, - сказал Синцов. - Дров не жалеете.

- Напоследок ободрали все, - сказал Ильин. - До последнего. Все равно нам здесь больше не жить, завтра вперед пойдем.

Синцов посмотрел на часы. Времени уже много. А надо еще и к артиллеристам, и в роты, хотя бы в одну, из которой не пришел ее командир - Чугунов.

"Да, Чугунов". Он заглянул в полевую книжку, чтобы проверить, не ошибся ли.