Дети Балтии-2. Сатурново Дитя(СИ)

- Ваше Величество, я совершенно здоров, - проговорил князь, обрадованный тем, что он не в опале, а получил лишь лёгкий выговор. Он утолил жажду и вздохнул, пытаясь набрать в грудь воздуха. Что-то теснило там; он немного задыхался.

- Однако, Петя, скажу тебе одно - ты слишком много себе позволяешь, - голос государя стал холодным. - Зачем ты хамишь людям? Учти, если я ещё получу на тебя хоть одну жалобу от тех, с кем ты ведешь переговоры, прикажу Ливену найти тебе назначение в провинции, где тебе ссориться будет не с кем. А на сегодня ты свободен. Отдохни и подумай над своим поведением.

В охваченной лихорадкой голове князя, который вышел из кабинета как побитая собака, что заставило его коллег, ожидавших своей очереди для аудиенции с государем, позже говорить, что император "надрал ему уши", вертелась одна-единственная мысль: его предали. Слова "свободен" и "отдыхай" значили теперь для него "пошёл вон". А предупреждения государя - свершившимся фактом. Почти наощупь, шатаясь, как пьяный, Долгоруков побрёл в занимаемую им комнату в задней части дворца.

Кристоф приехал с Захарьевской и шёл ему навстречу, свежий, благоухающий, выбритый до блеска, в сверкающих сапогах. Вид князя Петра, появившегося в Петербурге неожиданно скоро и выглядящего как восставший из мёртвых, поразил графа. "Он пьян или укурен", - подумал он, но на всякий случай поздоровался. Тот обратил к нему лицо, покрытое многодневной щетиной, красное, с пересохшими, обмётанными бурой коркой губами, и прохрипел не своим голосом:

- Изыди, сатана.

Граф, почувствовав его жаркое дыхание и разглядев его повнимательнее, понял - это не гашиш или водка. Это горячка. "Его кровь превратилась в гной", - подумал Кристоф безо всякого торжества и злорадства, даже с грустью, проводив взглядом своего бывшего друга. - "Эх, не ждал бы меня государь с бумагами о назначении Каменского, я бы его проводил, а то ещё упадет, шею сломает. Хотя ему теперь всё равно...".

Каменский был новым главнокомандующим, которого выбрали не из-за его выдающихся военных талантов, а, скорее, потому что не из кого было особо выбирать. Сему почтенному генералу, прославившему себя победами над турками ещё тогда, когда не родились ни государь император, ни начальник его канцелярии, было семьдесят лет, и он страдал всевозможными недугами. Но главного над Беннигсеном и Буксгевденом, которые уже чуть ли не на дуэли собрались драться - так обострились их трения между собой - назначить надо было срочно. Кристоф относился к этой кандидатуре с сомнением и страшился того, что новый военачальник просто не доедет до Пруссии, помрёт по дороге.

После аудиенции Кристоф всё-таки навестил того, кого проклял. Князь, даже без слуги, не закрыв дверь в свои покои, лежал на постели в одежде, с закаченными вверх глазами, и что-то тихо говорил себе под нос.

"Эх, Пьер, мы же были друзьями, а стали врагами", - подумал Ливен.

Вместо слуги он стащил с князя мундир, сапоги, лосины, укрыл его каким-то одеялом и пошёл искать доктора.

...В бреду князю виделось, что над ним стоит ангел с мечом пылающим и глазами-безднами. Ангел его смерти. И говорил: "Прости. Это я тебя проклял. Увы, проклятье не имеет обратной силы".

...Так Кристоф в очередной раз представал Смертью.

Лейб-медик сразу сказал, осмотрев Долгорукова: "Злокачественная горячка". Потом, простучав и прослушав его грудь, сказал: "Нет, скорее, воспаление лёгких. Двухстороннее". Доложили государю. Пять дней князь лежал в жару и бреду. Его навещал почти весь Двор, а Волконский с Кристофом, подумавшим, что надо быть со своей жертвой до конца, ухаживали за ним вместо сиделок, приходя навестить Пьера всякий раз, когда это позволяли обязанности службы. Тот в бреду постоянно твердил: "Мне нужно ехать в Кёнигсберг... Готовьте сани", звал своих адъютантов, командовал, распоряжался... "Плохо дело", - как-то шепнул графу Волконский. - "Бредит о дороге. Это к смерти, говорят". Состояние у больного и вправду было тяжёлым - одышка, боли в груди, несбиваемый жар, хоть князю выпустили чуть ли не всю кровь, клали его в ванну со льдом, прикладывали мушки с пиявками, давали самые разные микстуры. На пятый день Виллие признал, что скоро будет кризис и порекомендовал привести к Долгорукову священника - а то мало ли что? В тот же день Петр очнулся, посмотрел на присутствующих ясными, всё еще лихорадочно блестящими глазами и прошептал:

- Поп... А зачем мне поп?

- Причаститься, - сказал князь Волконский, который был с ним в это время. - Исповедоваться.

- Я, что, уже помираю? - он попытался улыбнуться, но снова почувствовал, что в груди что-то сжимается, воздуха отчаянно не хватает. - Ох, плохо...

Ему помогли сесть в постели. Дышать князю вроде бы стало полегче.

- Гони попа взашей, тёзка, - сказал он тихо Волконскому. - Мы ещё повоюем. Где братик Миша?

- Уехал в армию ещё до твоего приезда, - отвечал заместитель Кристофа.

- Что там с Пруссией?

- Всё плохо, - признался Волконский, не умеющий врать, даже тогда, когда это нужно.

- Я поеду туда. Они меня ждут, - решительно произнёс Долгоруков и даже попытался встать с кровати. Но от слабости не смог и ног на пол опустить. - Чёрт... Что такое со мной?

Он закашлялся и вновь понял, что задыхается. Кровь хлынула горлом и запачкала наволочку вместе с краем пододеяльника.

- Может быть, всё-таки позвать священника? - предложил его товарищ. - Говорят, после причастия выздоравливают.

- Не... Христофора позови, - прохрипел князь Пётр.

...Вскоре Кристоф молча приблизился к постели больного. Лицо Долгорукова сделалось худым и острым, смерть уже отбрасывала на него свою тень.

Больной сделал знак Волконскому и всем слугам уйти.

- Добей меня, - прошептал он Ливену.

Граф промолчал. Эти дни он долго спорил с женой, которая, не зная ничего о Пяти Словах, но будучи в курсе объявленной войны между ним и его бывшим другом, хладнокровно говорила, что нужно воспользоваться ситуацией и отравить Долгорукова, пока он болеет. Она даже передала какой-то яд, изобретённый Фитингофом лично - как понял Кристоф, для масонских целей. Называлось это вещество "Рассветный сон" и приносило безболезненную, милосердную смерть, вызванную расслаблением сердечной мышцы. Ещё лучше, чем цианид.

Видя, как мучается Долгоруков, как он задыхается, горит в страшном жару, кашляет кровью, смешанной с гноем, стонет в бреду, страдает от болей в груди, граф периодически думал - а не сжалиться ли над своей жертвой? Он и так опасно болен; его смерть не вызовет никаких подозрений. А только принесёт покой.

- Я умираю. Мне очень больно, - сказал князь, глядя на постельное белье, испачканное вытекшей из его лёгких кровью. - И это ты меня убил. Как - не знаю. Довершай же дело.

Ливен взял истончившуюся руку человека, который когда-то был его другом и союзником.

- Тебе нужно причаститься, - прошептал он, наконец.

Князь слабо покачал головой. Лёгкая улыбка заиграла на его обескровленных, растрескавшихся губах.

- Ты ещё можешь выздороветь, Пьер, - проговорил Кристоф. Он, в отличие от своего заместителя, иногда мог лгать во спасение.

- Не ври, - князь снова сполз на подушки; похоже, у него опять открылся бред.

- Я болел одновременно тифом и воспалением лёгких в шестнадцать лет и не помер. Ничего особо страшного с тобой не происходит, - пытался обнадёжить его граф, сам не понимая, зачем он это делает. "Говорят, крокодилы льют слезы, поедая свою добычу. Вот и я таков", - подумал он.

- Ты моя Смерть, - слабо прошептал Долгоруков. - И ты пришёл.

- Ты меня позвал, вот я и пришёл, - сказал граф.

- И я твой. Забери же меня.

Эти слова подействовали на графа. "Проклятье всегда падает на голову проклинающего. Я так и так убийца. Но могу оказать милость", - пришла ему в голову мысль.