Осколки (СИ)

Кэлен усмехнулась сама над собой: и какое, интересно, тут можно принять решение? Вот как это, а? Она себе скажет: «Решено, я люблю Мэйсон», как-то так, да? Или, наоборот, Кэлен решит, что не любит чертову эту Мэйсон. И что? Влечение к Мэйсон исчезнет? Кэлен перестанет чувствовать к ней нежность? Ей, Кэлен, сразу разонравится смотреть на Мэйсон, прикасаться к ней? Желание, в конце концов, пропадет, Кэлен не будет её хотеть, перестанет получать удовольствие от поцелуев, от секса с Мэйсон? Нет же, ну! Вот и попробуй, прими тут решение… Невозможно. А что тогда? Что можно? Смириться, например.

Кэлен вздохнула, пощекотала Снежку. Снежка покосилась на нее и вдруг лизнула палец — то ли одобрила последнюю мысль Кэлен, то ли решила подбодрить. Кэлен улыбнулась щенку. Бросила быстрый взгляд на Мэйсон: молчит, смотрит на дорогу. Железяка, черт бы её побрал! Вот что в ней такого, что Кэлен взяла и влюбилась? Вот что в ней, в чертовой Мэйсон хорошего, кроме того, что она внешне похожа на Кару? Кроме того, что её тело, лицо, глаза, губы — это и тело, лицо, глаза, губы Кары? Ведь ничего же в ней больше нет такого, что может привлекать её, Кэлен. Ведь нет же, да?

Кэлен снова вздохнула. Нет, не получается. Не получается убедить себя в «нелюбви» к Мэйсон. К невозмутимой, надежной, внимательной,заботливой Мэйсон, черт бы её побрал. Нахальной, даже наглой… нет, не наглой – искренней. Ибо Кэлен давным-давно поняла: наглость – маска трусов. А вот для искренности нужна большая смелость. Мэйсон – она именно что искренняя. И никак, категорически не получается убедить себя в том, что нет в ней ничего хорошего, что Кэлен её не любит... Придется смириться. Смириться и перестать себя обманывать. Ага, да. И начать обманывать Кару. Ведь не может же Кэлен признаться Каре, что влюбилась в Мэйсон, не может же, ну! Потому что Каре будет больно. Кэлен даже зажмурилась, от зазвучавшего в голове, в ушах тихого голоса… — боже, такого любимого! — голоса: «Я так и знала. Всегда все достается ей… А я вечно подбираю то, что она не доела...»

Черт же побери!!! Как же это все… невыносимо. Невозможно, невыносимо сказать Каре правду… и врать ей — тоже невыносимо!!! Да и как долго Кэлен сможет скрывать от Кары свои чувства к Мэйсон? Кэлен даже застонала — мысленно, конечно. Тупик. Просто какой-то совершенно, абсолютно, категорически безвыходный тупик! Вот что тут выбрать, а? Мучиться, обманывая Кару, — или снять этот груз с совести, причинив Каре боль? Опять же, скрывать правду — тоже ведь подло, не так ли? И если она, эта правда, рано или поздно всплывет — разве Каре не будет больно? Будет. Еще больнее, чем если Кэлен признается ей сейчас. Значит, нужно сказать. Вот найти форму, слова, бог знает что еще, чтобы максимально смягчить удар, и сказать. Да. Ибо вранье — как гангрена: если не удалить сразу кусок омертвевшей плоти, болезнь будет распространяться, занимая все большую территорию. Пока не сожрет всё. Вот и вранье в отношениях — будет расти, пока не разрушит их, отношения. Так что Кэлен не станет врать, нет. Она скажет. И точка.

Поразительно, но сразу стало легче. Кэлен даже задышала свободнее, спокойнее. Расслабилась. А на подъезде к Эдисону, небольшому городку уж в Нью-Джерси, от которого до Юнион-сити было рукой подать — каких-то тридцать с небольшим миль, и вовсе заснула...

Кэлен ругала себя за непредусмотрительность — безголовая же, ну! — в который раз. Нет, ну что стоило заранее поинтересоваться, а какая она, Анна Люис? Мэйсон расспросить, в полицейской базе поискать. Познакомиться заочно! Вот чтобы не выглядеть сейчас идиоткой, не справившейся с собственным удивлением — и позволившей ему, удивлению, отразиться на лице. Мимолетно, секундно — но ведь отразилось же! И Кэлен немного разозлилась на себя за это. Хотя, казалось бы, ну что такого? Не ожидала она, что приемная мать Мэйсон — и Кары, конечно же, — афроамериканка. Вот и удивилась, да. Мимолетно. И злилась на себя.

Впрочем, злилась-то не столько из-за удивления, сколько от растерянности. Даже больше — смущения. Да, именно. Надо признать, Кэлен Амнелл, детектив убойного отдела с десятилетним — на минуточку! — стажем, стушевалась перед невысокой хрупкой шестидесятилетней женщиной. А если совсем честно — Кэлен… застеснялась. Совсем как в раннем детстве, черт побери! Совсем как в свои четыре-пять лет, когда во время семейных прогулок её родители, встретив знакомых, обязательно выдвигали невозможно хорошенькую Кэлен вперед и требовали поздороваться, улыбаться, отвечать на вопросы, рассказывать, что интересного в детском саду… Кэлен жутко смущалась от этого повышенного внимания.

Вот и сейчас, под пристальным, пронзительным — совсем, как у Мэйсон, даром, что они с Анной не родные! — взглядом карих, очень темных, словно горький шоколад, сияющих глаз она, Кэлен, стушевалась. Смущение подогревал еще и пожар из самых разных чувств, бурных, перемешанных, сменяющих друг друга с сумасшедшей скоростью: вот Кэлен тревожится, но через волнение пробивается и любопытство, а следом накатывает страх — и тут же ей хочется смеяться. А затем она уже и вовсе плавится от нежности, услышав, как в ответ на радостное приветствие встретившей их на крыльце своего небольшого дома, хоть и двухэтажного, но довольно узкого, втиснувшегося впритык между двумя более крупными зданиями, Анны: «Ну, здравствуй, ребенок! Иди, обними», — Мэйсон, закатив глаза и буркнув: «Я не ребенок!», запыхтела сердитым ежиком. Но — чуть склонившись и даже будто смягчившись в лице, если Кэлен это не почудилось, — обняла-таки приемную мать, и мужественно снесла все потискивания, похлопывания, пощипывания и комментарии: «Одни кости! Ты там совсем не ешь, в своей Филадельфии? Тощая, как кошка драная мартовская! Все прыгаешь… Когда уже остепенишься, семью заведешь? И впрямь же не ребенок уже!». Кэлен плавилась от нежности, хихикала — мысленно, конечно же, мысленно — наблюдая эту сцену. Веселилась даже. Пока сама не оказалась под прицелом пристальных изучающих — и бесконечно насмешливых, еще более насмешливых, чем у Мэйсон, ну надо же, а! — глаз, после того, как Мэйсон, освободившись, наконец, из крепких материнских объятий, почему-то прикрыв Кэлен собой, сообщила, ворчливо, слегка запинаясь:

— Знакомься, Анна, это Амнелл. Кэлен. Мой напарник. Амнелл, это Анна. Льюис.

— Очень приятно, Кэлен, — и прищурилась, и насмешливого сияния в глазах прибавилось — хотя, казалось, куда уж больше-то? — и пухлые губы расплылись в приветливую, но хитрую, категорически хитрую, улыбку: — Значит, ты работаешь с Мэйсон? Напарник, значит… только напарник, да, Кэлен? — и подмигнула. А у Кэлен — ужас, просто кошмар же, ну! — кровь бросилась к лицу, воспламеняя, заставляя его, лицо, покраснеть, а её, саму Кэлен, окончательно растеряться. Она только и смогла, что улыбнуться — глупо улыбнуться, наверняка же! — лихорадочно соображая: что отвечать на это? Да? Нет? Что, что? И — спасибо, боже! — неожиданно на помощь пришла чертова Мэйсон: сдвинулась, еще больше прикрывая Кэлен собой, повторила совсем уж угрюмо:

— Напарник. Да. Ничего больше.

Странно, но Кэлен это царапнуло. Задело, да. Нет, ну в самом деле, чертова Мэйсон могла бы все же сказать матери, что ее, Мэйсон, и Кэлен связывают не только рабочие отношения. Это ведь правда, в конце концов! А Мэйсон не захотела… и — да, да, черт возьми! — Кэлен это обидело. Она и сама от себя не ожидала, но — пусть легонько, мимолетно, — а кольнуло её. Конечно, Кэлен тут же справилась с этим — ну, по крайней мере, она очень хотела верить, что справилась. А все же на лице, похоже, что-то отразилось, потому что Анна, стрельнув быстрым взглядом в ее, Кэлен, сторону, еще больше прищурилась и протянула с непередаваемой иронией, обращаясь к приемной дочери:

— Как грустно… А я-то уже обрадовалась, что ты, ребенок, наконец-то, привезла познакомить со мной свою девушку…

— Нет, — Мэйсон упрямо мотнула головой. — Я не девушка Амнелл. У неё девушка… — отчего-то сделала паузу и закончила дрогнувшим, как показалось Кэлен, голосом: — … другая. Не я.