Осколки (СИ)

Кэлен нахмурилась, потерла лоб. Снова забарабанила пальцами по ноуту. Думай, детектив, думай. Что же тогда, а? Вот! Точно! Вполне возможно, Хоган испытывал именно тягу к мальчикам, но по каким-то причинам — религиозность или еще что-то — не мог… не мог себе позволить быть с мальчиком именно как с мальчиком. Вот и переодевал в девочку. Может же такое быть? Вполне. Даже более чем. Отличная гипотеза же, ну. Только вот что это дает ей, детективу Амнелл? Как это продвигает расследование? Как это приближает к поимке маньяка, изнасиловавшего и убившего четырех девочек в феврале-марте? Кэлен снова потерла лоб, вздохнула… и замерла настороженно: что-то изменилось… что-то мимолетно коснулось сознания, зацепив, растревожив… Что? Кэлен снова втянула носом воздух и — хотя разум-то еще ничего не понял, — рот мгновенно, просто с какой-то невероятной скоростью наполнился слюной: оказывается, из кухни-гостиной приплыл, просочился, заполняя спальню, невыносимо, невозможно вкусный, категорически, божественно вкусный аромат! Господи, что она там готовит, эта чертова Мэйсон? Омлет? Ага, да. Омлеты так не пахнут, уж Кэлен-то знает: отчего-то каждый прежний её любовник после проведенной вместе первой ночи считал своим долгом приготовить пресловутый омлет. Нет, не то чтобы у Кэлен Амнелл было так уж много любовников… но, видимо, вполне достаточно для того, чтобы познакомиться с несколькими вариантами омлета, да. И ни один из них до сих пор не источал столь божественного аромата…

Кэлен еще раз втянула воздух — глубоко, долго — и вдруг, словно опомнившись, обнаружила себя открывающей дверь в спальню. Остановиться, осознать что-то толком и не успела — ноги сами понесли дальше, туда, на этот умопомрачительный запах, управляемые не разумом, вовсе нет — божественным ароматом и болезненно сжавшимся в голодном спазме желудком.

Остановилась, лишь наткнувшись взглядом на спину Мэйсон — уверенную, невозмутимую, обтянутую белоснежной майкой. Остановилась и замерла на самом краешке розового ковра, поймав себя на странном желании: подойти, обнять, прижаться к этой спине, к ягодицам — тесно, всей собой прижаться. Прижаться щекой к щеке, устроив на плече Мэйсон подбородок, закрыть глаза и стоять. Просто стоять так, обняв, прижавшись, пока Мэйсон готовит свой омлет — или что она там творит на самом деле? — а может, и целую вечность. Но… что-то мешало Кэлен сделать это, что-то, чего она и сама не могла пока определить, понять, не давало ей подойти.

Кэлен затаила дыхание, зажмурилась. Нет, если бы там, у плиты, сейчас стояла её любимая Кара — в этой вот белоснежной майке и стрингах… Что? Кэлен распахнула глаза: да, действительно. Стринги. С ума сойти!.. Так вот, если бы там сейчас стояла Кара, Кэлен уже — без раздумий, сомнений — прижималась бы к её спине, к ягодицам, устроив ладони на плоском животе, а подбородок — на плече. И покусывала бы ухо, отвлекая её, свою Кару, от готовки, вызывая сердитое пыхтение, — и обмирая от нежности… Но — у плиты стояла не Кара, нет. Там была Мэйсон, и хотя Кэлен очень хотела подойти — к Мэйсон, именно к ней, — и прижаться, она не решалась. Кэлен просто смотрела на её спину.

Смотрела, смотрела… и вдруг поняла, что чувствует себя не просто любимой — а вдвойне любимой. Любимой ими обеими. Вот так. Именно. И что бы там ни говорила чертова Мэйсон, как бы ни прищуривала свои ироничные зеленые глазищи, ни фыркала презрительно — а только когда она, Мэйсон, смотрит на Кэлен, там, в этих глазищах, сквозь насмешку или невозмутимость робко проглядывает что-то… что-то такое, отчего Кэлен чувствует себя любимой. И когда Мэйсон — с ухмылкой на вкусных губах — обнимает Кэлен или просто берет её за руку — Кэлен чувствует себя любимой… Черт побери! Кэлен улыбнулась, покачала головой, чуть прикрыв глаза. Ну надо же, а! Нет, конечно же, может быть она все это придумала, вот прямо сейчас, в эту минуту или две, пока смотрела на спину Мэйсон — очень уверенную, невозмутимую такую спину… надежную. К которой хочется прижаться. Хочется, черт возьми! Ну и почему же тогда она, Кэлен, топчется тут на розовом ковре, вместо того, чтобы подойти — два шага, всего лишь! — и сделать то, что ей хочется?

Почему, почему… Потому что если она сделает это, она предаст Кару. Кэлен усмехнулась мысленно. Ну да, спать с Мэйсон, умирать от наслаждения, занимаясь сексом с Мэйсон, — не предательство, а вот подойти сейчас, обнять, прижаться — оно самое… Но это же бред, черт побери, категорический, невозможный бред, ну! Или нет? Или если Кэлен сейчас вот так подойдет и обнимет, и прижмется к этой невозмутимой, надежной спине — она словно бы признается… окончательно и бесповоротно… что… любит Мэйсон. Уже — любит. Эту чертову нахальную невозмутимую бесчувственную — как она сама о себе думает, смешная же, ну! — Мэйсон…

Странно, но эта мысль уже даже и не напугала. Не возмутила. Не разозлила. Ну, вот. Да. Кэлен любит Мэйсон. И что? Она, Кэлен, не имеет на это право? Вероятно. Она осуждает себя за это? Пожалуй — немного. На самом деле, теперь уже — совсем чуть-чуть, скорее, по привычке… Ей стыдно перед Карой? Да, и это тоже. И все же… желание подойти и прижаться к спине от этого меньше не стало. Вот ни капельки! Кэлен тряхнула головой, вновь вздохнула — глубоко, набирая в легкие воздух, словно

ныряльщик перед прыжком в холодную темную воду — и решительно сделала таки эти два шага. Обняла, заставив Мэйсон слегка вздрогнуть — кажется, та задумалась, даже и не слышала, не ощущала до этого присутствия Кэлен в комнате, — прижалась, буквально прильнула всей собой. Устроила ладони на животе Мэйсон, подбородок — на её плече, прижавшись щекой к щеке, глянула на плиту: на большой сковородке под крышкой что-то шипело, очень-очень тихо и тоненько подсвистывало и издавало тот самый умопомрачительный аромат. Кэлен проглотила слюну — целое море, нет, океан! — и, отчего-то шепотом, спросила:

— Ты уверена, что готовишь омлет, Мэйсон? — тут же сама себя осудила: глупость, ведь глупость же брякнула, ну!

— Это не омлет, — в голосе Мэйсон не прозвучало ни капли удивления. Да там вообще никаких эмоций не прозвучало! Ровная невозмутимость и только: — Я подумала, раз время обеденное, омлет — это несерьезно. И ты не откажешься от индейки, Амнелл.

— Индейки? — кажется, глупость Кэлен набирала обороты. Как и досада на себя за это. Но что поделаешь: сейчас ей не хотелось думать, не хотелось быть умной — ей хотелось просто прижиматься к надежной спине, горячей, обтянутой белоснежной майкой... — Сегодня ведь не день Благодарения…

— Да, — согласилась Мэйсон. — Поэтому — отбивные, а не целая птица.

— Пахнет волшебно, — Кэлен потерлась щекой о щеку Мэйсон. — Я тебе мешаю?

— Мешаешь, — снова не стала спорить та. — Но я уже почти закончила, — и осторожно, от себя, приподняла крышку, выпуская жаркий — и невозможно, невыносимо ароматный! — пар, чуть подождав, убрала ее совсем, открыв жаждущему взгляду Кэлен куски мяса в корочке из специй. Подумала секунду, подцепила один лопаткой перевернула, оглядела критически, кивнула и проделала тот же финт с остальными отбивными. Вернула на место крышку. И, положив вдруг ладонь на руку Кэлен, сообщила без всякого перехода:

— Поедем в Нью-Йорк, Амнелл. Точнее, в Юнион-сити.

— Хорошо, — если честно, Кэлен, загипнотизированная сводящим с ума ароматом мяса, близостью любимого тела, не совсем — и не сразу — поняла, что там ей сказала Мэйсон. Осознала, вероятно, лишь спустя минуту, а то и две: — Что??? Зачем?

— Я позвонила Анне, — Мэйсон выключила плиту, подняла с нее сковородку, переставила на подставку для горячего. — Вообще-то, хочу отдать ей Снежку. Анна любит собак, и, я помню, она рассказывала, когда-то у нее был именно пудель. Так что Снежке она обрадуется.

— Подожди… — Кэлен потрясла головой, отлипла от спины Мэйсон, чуть отстранилась, пытаясь заглянуть в лицо: — Мне показалось, тебе понравилась Снежка. Ты к ней даже привязалась как будто.

— Типа того, — и опять она согласилась. Только голос — если Кэлен это не почудилось — прозвучал довольно грустно. — Понравилась. Но, Амнелл, я же понимаю, что мы не можем оставить её у себя. Рано или поздно мы выйдем на работу, и она будет сидеть тут одна с утра до поздней ночи, а то и целыми сутками… Сама знаешь, какая у нас работа. Не станем же мы её