Музыка абсурдной жизни (СИ)

Рокудо просто надеялся, что хоть когда-нибудь Фран вспомнит, кому он впервые доверился и открылся, хотя и то не полностью. Он не требовал благодарностей, не требовал каких-то вознаграждений, нет, нет, всё это не для него, он просто искренне желал запомниться и быть полезным парню. Не более. Это всё, чего он хотел после стольких усилий и стараний, выслушивания совершенно сырой музыки и нудного обучения нотам. И на сегодня мужчина был действительно честен сам с собой.

В зале поутихло, свет погас, настали те секунды предвкушения перед самим выступлением. Вот и всё. Начиная с этого момента, можно было смело сказать: «Прощай, Фран!». Какой-то нудный и тяжкий колокол забился в его душе, гулом отдавая горький, медный звон во все уголки его существования. «Я сделал всё правильно, Фран. Но оттого, что я сделал всё верно, никак не зависит мой теперь вечный статус „дурак“. Быть глупым настолько и так просчитаться мог только я. Надеюсь, ты меня простишь и просто поймёшь, что так будет лучше. Господи, я ли говорю эти сухие банальности? Точно, я уже не я».

На сцену выходили какие-то люди, главный гость программы — именитый пианист, примерно ровесник Мукуро, может, чуть постарше — далее были ещё кто-то и ещё… Мужчина не различал эти одинаковые лица и скучные композиции играющих. Он ждал только одного: своего зеленоволосого вихря, который должен вот-вот ворваться на сцену и вскружить всем головы своей безбашенной музыкой. Когда из уст организатора вылетело его имя и имя Франа, Рокудо как-то заметно оживился, устремив всё свое зрение туда, на сцену, уже с диким нетерпением, перемешивающимся с ужасным любопытством и долькой волнения, ожидая юного скрипача. Наконец на сцене показалась столь знакомая фигурка в фиолетовом костюме («Господи, как он ему шёл!») со скрипкой в руках. В противовес стереотипам, мальчишка не выглядел забито, робко или неуверенно, наоборот, он вышел так, словно выступал уже тысячу раз, и даже спокойствие его было граничащим с железным равнодушием. Синеволосый… нет, он прекрасно помнил, как нужно дышать и вовсе не затаивал дыхания, однако даже, казалось, больше самого музыканта напрягся, во время его игры задействовал куда больше сил, чем юный ученик. Фран, довольно холодно, но оттого не менее обворожительно улыбнувшись, привычным, но сейчас немного элегантным движением вскинул инструмент на плечо и удобно примостил на подбороднике свою голову, занёс смычок и… погрузил зрителей в неистовое журчание своей музыки. Мукуро едва смог пересилить себя, чтобы не прикрыть глаза от удовольствия и не заурчать, как коту, ибо, если отбросить все оговоренные нами обещания, то можно было просто, хотя и несколько заурядно заявить: первое выступление (забежим чуточку вперёд: как и последующие два) выдалось великолепным, как и сама музыка, звучавшая там. Правда, один раз, в исключительной спешке и диком ритме музыки, парень допустил одну мельчайшую ошибочку, которая была слышна, как оказалось потом, лишь Мукуро, и выглядела соразмерно песчинке на фоне длинной песчаной косы. В остальном синеволосый испытал удовольствие того рода, когда нечто гениальное, обученное тобой, выступает не только перед тобой, но перед всеми, показывая свои успехи. Здесь не играло роли самолюбие, которое обычно привыкли смешивать и путать с другим, совсем противоположным ему качеством — с гордостью.

Мукуро был именно горд за своего ученика, был искренне рад и прочие, прочие похожие на эти безумно глупые слова… Рокудо сам находил у себя весёлые и радостные отголоски того самого колокола, некогда так грузно и мрачно звонящему в его душе, когда Фран мимолётно улыбался, наслаждаясь игрой. Мужчина ценил превыше всего, когда человек занимался любимым делом и отдавал себя всего сполна, при этом испытывая наслаждение. И парень был таким.

Он давно закончил, Мукуро очнулся только от звона в ушах от громких и яростных аплодисментов и похлопываний по плечу своих товарищей с их выразительными благодарностями за такого талантливого ученика. Рокудо всем понемногу ответил (он никогда не понимал, за что благодарят его, если талантлив мальчишка, а не он), сам при этом активно хлопая в ладоши, словно стараясь выделить свои похвалы юному музыканту среди всех остальных. Но он знал, что для парня это всё слилось в единый звук, в единый грохот, что те самые искренние аплодисменты для него перемешались в однородной массе с другими, просто восторженными и ничего не понимающими. Он также знал, что эта голливудская улыбка предназначена всем, а не только ему единственному, тогда как раньше всё это было всецело его собственностью (грубо, конечно, но лучше сказать так, чем иначе). А ещё синеволосый мужчина представлял, что в скором будущем он станет для Франа обычным таким фанатом, ничем не примечательным и просто лишним в его блестящей жизни. Он знал и понимал, потому давно и смирился, понимая, что с сегодняшнего выступления он отправил парня в свободное плавание. Мукуро должен быть горд за него и совершенно спокоен, равнодушен. С одним всё было в порядке, но вот с той самой холодностью… «Фран, научишь ли, пока не поздно, искусству пофигистичной жизни? А то без неё (и без тебя) так туго!»

В последующий час учитель оживал только в том случае, когда на сцену выходил (уже под более активные аплодисменты) его скрипач. Тогда его сердце начинало бешено колошматиться из стороны в сторону, наполняя душу чем-то таким, что в жизнь навряд ли возможно было претворить. Если честно, он стал сильно сомневаться, что назвал музыку зеленоволосого музыкой абсурдной жизни, ибо их жизнь до этого… ну, мягко сказать, была статична и повседневна, чего уж тут таить? Но первая мысль — самая правильная, так что же тогда получается? Рокудо задумался над этим под вступительные аккорды своей особо любимой песни. А потом, поняв, в чём причина, лишь тихонько усмехнулся, переведя взгляд на скрипача. «Абсурдность была не вне нас, но в нас самих, Фран. Ты это, кажется, понял, а твой дурак-учитель только-только осознал это…» В тот момент для мужчины всё встало на свои места.

Наконец отзвучали последние ноты музыки парня, и отгремели финальные аплодисменты. Скрипач, с удовольствием наблюдая свой триумф, сдержанно, но (Мукуро заметил) с самодовольной улыбкой поклонился и плавно ушёл со сцены. Аплодисменты умолкли только через минуту. С того самого момента Рокудо понял, что ученик ему не принадлежит больше, что теперь он полностью и бесповоротно отправлен в свободное взрослое плавание и что сейчас остаться со своим учителем — лишь его выбор, не иначе. Мужчина был и рад, и… чем-то всё же опечален. Его чувства должны были быть понятны многим, но истинно известны лишь единицам, хотя его случай далеко не уникален. Точнее, вообще банален и до самых мозгов и костей избит. Но, что поделать, окунаясь с головой в это дерьмо, мы мним себя особенными. И это, в какой-то степени, нормально.

Пару букетиков, предназначавшихся Франу, завалялись у подножья сцены — зрители не смогли вовремя отдать юному таланту; теперь какой-то тощий ассистент поспешно подобрал их и отнёс за кулисы, видимо, чтобы всё-таки отдать. Мукуро, посидев для приличия ещё пару минут, вскоре встал и пошёл к выходу, тепло распрощавшись со знакомыми и сославшись на необходимость жене и ребёнку. Его все жарко поздравили и с лестными пожеланиями удачи отпустили; мужчина едва выдержал эту минуту, полной вздора и тихого обмана, и, наконец выйдя из зала, смог спокойно выдохнуть — ему стало тошно уже скорее не от количества неправдивых слов, а от самого себя. Хотя, конечно, такое с ним было давно и уже не казалось чем-то необычным, но сегодня почему-то накинулось с двойной силой, вызывая большее отвращение. Правда, прохладный ветер — вечный друг одиноких и несчастных — как только обдал его лицо, сразу сделал учителя более бодрым и оживлённым. Ему хотелось сейчас взять и закурить — по прежней плохой привычке, но он давным-давно бросил, забеспокоившись вовремя о своих будущих детях. И теперь не стоило; хотя какие у него дети в будущем?.. Сейчас вообще вопрос стоит ребром: будет ли у него будущее, как таковое? Честно? Ему всё равно! Мукуро просто желал увидеть сейчас и здесь своего скрипача — это равносильно желанию взять сигарету, только получше курения, но сама по себе привычка просто отвратительная: не вредит здоровью, зато полностью разрушает стену души изнутри. «Лучше уж курить, ей-богу!»