Annularis (СИ)

Может, потому что постоянно маячил перед глазами и снова доставал идиотскими шуточками и печальными глазами, а может — сам по себе. Тики никак не мог определиться, что же он чувствует по отношению к Аллену Уолкеру, раз молчание мальчишки (очевидно, после слов Канды усомнившегося в его преданности) его так задело, но одно ему было известно точно.

То, что Тики сейчас ощущал — это было обидой.

Во всяком случае, Мари назвал это чувство именно так, когда Тики сказал, что у него засосало под ложечкой и зазвенело в ушах после обращенного к Аллену вопроса Канды. А Нойзу Микк склонен был верить — тот оказался надежным парнем, понявшим его и его молчание много лучше других.

Эта обида жгла Тики изнутри — она сжигала, казалось, все его внутренности, как будто в животе устроили пожар — совсем как тот, что сам он чуть больше года назад устроил в блоке своей мамаши.

И зачем только Уолкер вообще полез к нему? И сейчас лезет?

Из желания всеобщего поклонения и обожания? Что-то вроде того, что все члены экипажа должны быть с ним в хороших отношениях? Или просто потому, что он хочет потешить собственное эго?

Какого чёрта этот мерзкий мальчишка прицепился к нему?

Таскается всюду, шагу ступить не даёт, преследует сутки напролёт. И стоило ему только раскрыть рот и произнести первые слова извинения, как Тики не выдерживал и круто разворачивался, стремясь уйти как можно дальше.

Этому идиоту даже пришло в голову надеть енотовые ушки (и где только нашёл?)! Как будто думал, что это разжалобит Микка? Ха, да конечно!

Тики тогда даже не сдержал рассерженной гримасы и сразу же демонстративно хлопнул перед его носом дверью мастерской Джонни, в которой скрывался весь следующий день после того разговора.

Члены экипажа, кстати, ничего не знали. Только Линали, Канда и Мари с мальчишкой, которые ничего никому не рассказали, оставив этот конфликт только между собой.

С одной стороны, Тики это радовало — не хотелось бы быть объектом сплетен и чьих-нибудь разговоров. Но с другой стороны, ему всё больше и больше казалось, словно сам Уолкер заставил их всех молчать, чтобы скрыть свой позор.

А в том, что это был самый настоящий позор, Микк был уверен.

Чтобы великолепный Аллен Уолкер, да так крупно ошибся!

Хотя, конечно, краем сознания он понимал, что всё это глупости, и просто все они молчали из чувства вины, солидарности и так далее, но обида жгла и жгла его изнутри, показывала мерзкие образы и наталкивала на эти идиотские мысли.

Тики хотел покинуть Ковчег.

Тики не хотел покидать Ковчег.

Прошлым вечером он взял у Джонни из лаборатории пару баллончиков белой краски и вернул свою каюту в первоначальный вид. Эта яркость донельзя его раздражала, а белый… Ну должно же в его жизни быть что-то стабильное. Вот лаборатории и вернулись — они же были с ним двадцать два года — почти всю его жизнь.

Или это он всю жизнь в них провел. Это было в сущности не так важно, просто утром Тики проснулся ненавидящим это место, и эта ненависть в полной мере его устраивала. Она должна была укрепить его решимость покинуть Ковчег, как только тот вновь окажется на земле хоть на минуту.

Просто сбежать — это, конечно же, трусливо и совершенно не по-мужски, но Тики было настолько плевать на это, что страх даже перестал вызывать у него отвращение к себе. Потому что все, что он делал в своей жизни сам — убегал. Это была его стезя, наверное? — бежать не разбирая дороги и не оглядываясь через плечо, чтобы лишний раз не раздирать потом ногтями только заросшие раны и не расковыривать только начавшие исчезать следы от неаккуратно поставленных капельниц.

Каждое утро стабильно в пять Тики ждала очередная капельница. Кто бы мог подумать, что он от этого за прошедший год так отвык?

Больше Тики не собирался обманываться никогда. Мать уничтожила в нем всякое расположение к окружающим людям, когда ему было четырнадцать, и он вступил в полную фазу полового созревания.

Он не хотел вспоминать об этом.

Он не хотел, чтобы Уолкер напоминал об этом.

Но Уолкер напоминал — он окутывал, обволакивал своим присутствием, и Тики казалось, что он запутался как муха в паутине; что он в ловушке, из которой нет возможности выбраться.

Но выход ведь есть всегда, и в этот раз он ничем не отличается от прежних решений Тики.

Надо бежать.

Но бежать ему не давали.

Уолкер как будто делал всё, чтобы желание свалить отсюда росло с каждой новой идиотской шуткой и попыткой помириться, но эта каждая идиотская шутка и попытка помириться словно бы завязывали на нём новый узел, приковывающий к этому чёртовому Ковчегу.

Иногда хотелось заехать мальчишке по роже.

Особенно, когда тот улыбался и отпускал шуточки, смысл которых Тики уже давно перестал улавливать.

Мерзкий мальчишка.

Гадкая подлиза.

Хотелось задеть как-нибудь побольней. Чтобы стереть это выражение с лица. Хотелось увидеть настоящие эмоции.

Настоящее желание получить прощение, а не это жалкое подобие. Такой Уолкер бесил и раздражал, казалось, что он желал добить Микка и добивался этого всеми силами.

Хотелось кричать. Орать в полный голос не переставая.

Потому что хватит притворяться, твою-то мать, хватит-хватит-хватит!

Тики тряхнул головой и уткнулся носом в подушку. Теперь, когда стены вокруг снова были белыми и безликими, ему казалось, что даже постельное белье пахнет исключительно медикаментами. Это наводило на мысли о том, что Аллен Уолкер ему сейчас просто снится, и на самом деле ничего этого вообще нет.

И прошедшего года на деле — не было. И сожжённого блока, и кучи бесноватых, которых перед этим перевозили в блок утилизации, и… Вообще ничего не было. Сейчас часы покажут пять утра, и в комнату снова придут врачи, чтобы сопроводить на очередную капельницу.

Наномашины вводились тоже каждое утро. Чем их больше, тем лучше, считала Лулу Белл. Тогда Тики часами лежал привязанным ремнями к кушетке в своей персональной палате и фактически каждой клеточкой тела чувствовал, как внутри него все меняется.

Благодарен матери он был лишь за одно — благодаря нано он стал развивать огромную скорость. И именно эта скорость впоследствии помогла ему сбежать.

От размышлений и злости его отвлекли кусачие цветочки, каждое утро ровно в четыре облизывающие его голые пятки. Тики закатил глаза, встал с постели, умылся, оделся, покормил этих обжор припасённой колбасой и направился в столовую, надеясь, что капитан, обычно перекусывающий в два, уже смылся.

Но, видимо, судьба была к нему не благосклонна — Уолкер сидел за столом, рядом с ним — небольшая и уже пустая тарелка и кружка с чем-то напоминающим кофе, в руках — голопланшет.

Мальчишка не строил идиотские рожицы, когда был один. Он не улыбался, не ластился, не щурил глаза. Когда рядом никого не было, Уолкер был серьёзен. Глаза его цепко смотрели вперёд, лицо было расслабленно, уголки губ слегка опущены.

Тики даже замер на мгновение, в очередной раз засмотревшись на него, но сразу же себя одёрнул.

Он не позволит себе обмануться вновь.

Парень прикусил губу, застыв на секунду в дверях, а потом мотнул головой и решил просто… пробежать мимо. В последнее время он пользовался этой способностью своего организма все чаще, так что… почему нет? Это будет бесшумно, и уткнувшийся в свой планшет Уолкер даже его не заметит.

А потом Тики просто поест на кухне, не выходя в зону, служащую столовой, или также пробежит мимо и отправится к себе в комнату.

Так он и сделал.

Оказавшись, на кухне, Микк чутко прислушался и понял, что Джерри, по всей видимости, еще спит — и немудрено. Обычно в такое время тот просто оставлял Уолкера одного, чтобы не слушать его попрошайническое нытье, и уходил к себе, потому что четыре утра — это вам не шутки.

Тики достал из холодильника тарелку с полюбившимися отбивными (похоже, повар специально для него их делал, потому что в основном больше никто на корабле не жаловал свинину — кроме Уолкера, который, казалось, ел абсолютно все) и одно из небольших блюд со сдобной выпечкой и поставил все это на поднос.