Я без ума от французов (СИ)

– У Цицеро никогда не было семьи, – маленький итальянец задумывается, и Тиерсен удивленно поднимает взгляд. – Но если бы была, Цицеро бы… ценил ее. Не как Тиерсен. Тиерсен не ценит то, что имеет.

– Да ладно, – Тиерсен снова возвращается к чтению. Он еще немного удивлен – Цицеро мало говорил о своем прошлом и никогда – о своем детстве, а Тиерсен не спрашивал, – но решает не акцентировать на этом внимание. У них есть настоящее, и к черту прошлое. – Если бы у тебя была семья вроде моей, ты бы говорил совсем по-другому, поверь. Был бы первым кандидатом в списке желающих убить кого-нибудь из них.

– Тиерсен всегда имел все, что хотел. Это… много. Цицеро не всегда имел тетради, чтобы писать, не всегда – завтрак. Она работала много, но… ее больше интересовали мужчины и вино, чем Цицеро. Нет-нет, Цицеро благодарен ей! Но… – маленький итальянец говорит не о самых приятных вещах, но видимо не расстраивается от воспоминаний, тон его совершенно обычен, и он опускается с головой под воду, смывая шампунь.

– Она – это?.. – спрашивает Тиерсен, когда Цицеро снова садится, и мокрые волосы прилипают к его плечам.

– Она, – Цицеро кивает, и Тиерсен догадывается, что, скорее всего, мать или сестра, но если маленький итальянец не хочет говорить – его дело. Но, хотя Тиерсен мало – почти ничего – не понимает в психологии, кое-что даже ему становится более понятным в таком случае. Он рос в полной, даже слишком полной семье, и, конечно, ему и в голову не приходило замещать любящих, мягких родителей кем-то еще. Но он может догадаться, какие мысли могут витать в голове мальчика, у которого из всех родственников – вечно уставшая мать, цепляющаяся за любых мужчин, которые готовы с ней переспать, и у нее нет времени на воспитание и любовь, разве только на парочку жизненных уроков между работой и третьим бокалом дешевого вина. Хотя… Тиерсен пытается представить Цицеро мальчиком, и у него предсказуемо не получается. Слишком много – сейчас, чтобы было место для прошлого.

Тиерсен смеется тихо и откладывает блокнот на пол, когда Цицеро ложится ему на грудь и легко улыбается. Излишне заласканный и балованный, как все Мотьеры, Тиерсен с удовольствием делится лаской с тем, кому ее явно никогда не хватало.

– Цицеро ушел от нее, когда ему было шестнадцать. Может быть, ей было грустно. Но Цицеро не думает так, – маленький итальянец продолжает отчего-то делиться своими воспоминаниями. – Это было до того, как Цицеро убил первый раз, и она не знала об этом. Ни об этом, ни о Цицеро больше, – Тиерсен немного беспокоится, как бы этот спокойный тон не сорвался резко, он понятия не имеет, есть ли в этой области опасные катализаторы, и говорит негромко:

– Ты можешь не говорить об этом, если не хочешь.

– Почему? – Цицеро удивленно поднимает брови, а через несколько секунд понимает и смеется, обдавая Тиерсена волной мыльных брызг. – Цицеро не неженка, Тиерсен! Он не расплачется тебе из-за нее! – он снова смеется, потому что искренне считает, что это было заботливо, но очень глупо. Тиерсен немного смущенно улыбается, вытирая попавшие в глаза капли. Он не забывает о том, что его Цицеро мало восприимчив ко многим вещам, но и о том, что к другим он слишком восприимчив – тоже.

– Потом это было весело! Первое убийство… Цицеро был глупым, и это не было специально. Может быть, немного.

– Расскажешь? – Тиерсен придерживает Цицеро за талию, а тот опирается ему на грудь сведенными руками. Вода легонько покачивается вокруг, настенные лампы излучают мягкий желтый свет, и это, пожалуй, лучшая обстановка, чтобы первый раз поговорить об этом.

– А Тиерсен расскажет мне? – Тиерсен серьезно кивает, и Цицеро отводит взгляд, задумчиво вспоминая. – Цицеро надоело в его городке. Одно и то же каждый день: она приводит новых мужчин, она пьет, другие пристают к Цицеро, другие едят пахнущие бутерброды на ланч, другие считают, что Цицеро слишком много знает, и за это надо добавить цветных пятен его лицу и одежде. Так что… Цицеро уехал! Далеко, Тиерсен. На север. Это было… немного охоты на рыбу, немного – на кого покрупнее, немного браконьерства. И, конечно… знаешь, Тиерсен, в таком деле, в таких холодных местах, когда ты очень долго видишь одних и тех же людей… многих это раздражает. Это была не очень хорошая драка. Просто способ снять напряжение, но Цицеро не знал, что это было несерьезно! Это было больно, и он защищал себя! Тот, другой, был пьян, он всегда был пьян. Цицеро взял гарпун… ружье, чтобы напугать его. И выстрелил… случайно. А потом, когда лезвие торчало у него с обеих сторон… у Цицеро было несколько секунд перед тем, как он бы закричал. И Цицеро понял, что это совершенное дерьмо, и бил, бил, бил, пока руки не устали, пока голова не стала, как сладкий раздавленный пирог! – Цицеро довольно хихикает: сейчас он не всегда может позволить себе так веселиться. – Потом пришлось убирать кровь, много крови и… мяса, а его сбросить за борт вместе с гарпуном. Остальные решили, что он напился, как всегда, решил пострелять в волны и упал, и все было хорошо. Но тогда Цицеро понял, что охота может быть куда интереснее, чем ему казалось! – маленький итальянец смеется громко и прикусывает губу, с любопытством глядя на Тиерсена. Теперь его очередь рассказывать.

– Ну, твоя жизнь была намного интереснее моей, – Тиерсен улыбается. Он часто забывает, что у Цицеро было достаточно лет, чтобы побывать во многих местах и увидеть много вещей. Может быть, им стоит говорить о прошлом почаще. – Так, ну, сложно вспомнить… Когда мне было шестнадцать, происходило столько всего… Война, ты знаешь… Она не всегда касалась нашей семьи, мы очень неплохо жили, надо признать, но… Ладно, в любом случае, я как раз в шестнадцать сбежал в маки* и там убивал достаточно, но за год до того я еще жил в Париже и таскался по барам в компании… друзей, которым продавали то, что не продавали мне. И за стойкой, и с рук, если ты понимаешь. Опасные знакомства. Но мне было пятнадцать, и одно дело было – рисковать задницей в родном городе, а совсем другое – где-то на юге в горах. Я не был готов сражаться тогда. После того случая – был. Но к сути: один раз я страшно напился, потерял своих друзей и сам не понял, когда меня уже крепко держал какой-то немец. Я не слишком протрезвел, правда. Он привязался то ли к тому, что я француз, то ли к возрасту: я, конечно, старался выглядеть старше, и обычно на это закрывали глаза, когда я был с другими людьми, но тогда я был один. Хорошенький мальчик, который шляется где не надо. И мне повезло, что тот парень тоже почему-то был один. Были бы у него друзья, вряд ли я бы сейчас лежал здесь. Но – да – он был один, а я не понимал, чего он от меня хочет, но на всякий случай очень не хотел расставаться с деньгами. Правда, больше я не хотел расставаться с парой пакетиков в кармане и хотел подраться, но это неважно, – Тиерсен улыбается своим мыслям. – Как ты помнишь, я был в не очень сознательном состоянии, и мне казалась потрясающей мысль о том, что он был таким здоровым, а во мне – килограммов пятьдесят с небольшим, но у меня был мой кинжал, и я умел им владеть, а он об этом не знал. Мы вышли на улицу, в ближайший переулок, и я позволил ему подойти ближе, ударить легонько пару раз. Потом я уже понял, что он вряд ли хотел меня особенно бить, чтобы дух не вышибить случайно. Так, поучить немного, он был относительно трезвым. Но тогда я упивался гениальностью своего плана и… в общем, с первого раза я в сердце не попал и выглядел, как идиот. Но как мне было страшно, что я не успею вырвать кинжал, что не попаду и со второго раза, не поверишь, – Тиерсен смеется коротко, он никогда не рассказывал об этом и теперь понимает, как это действительно было глупо. – Но, кажется, я все-таки пробил ему легкое, плюс секунды шока, и еще одного удара хватило, чтобы его убить. И я очень гордился собой. Секунд пятнадцать. А потом… бежал я далеко, зажимая рот. Меня вырвало всем, что было внутри, два раза по дороге домой, – Тиерсен смеется громче, вспоминая, как был напуган, как стирал кровь испачканными в рвоте перчатками, как мечтал добраться наконец до дома. Теперь это кажется веселым, конечно.