Я без ума от французов (СИ)

– У меня не было выбора. Грубо говоря, я был поставлен перед фактом.

– Так поставь меня тоже.

– Да почему ты этого так хочешь? – Тиерсен останавливается и смотрит на Альвдис требовательно. Она пожимает плечами. – Поверь, в этом нет ничего хорошего.

– Ничего хорошего в вере?

– Ничего хорошего в… Хорошо, пойдем, я покажу тебе кое-что, – он резко разворачивается и направляется к дому. Альвдис ничего не понимает, но идет за ним.

Тиерсен открывает дверь их с Цицеро спальни и приглашающе кивает Альвдис. Та заходит немного робко, оглядываясь.

– Надеюсь, тебе понравится, моя дорогая, – Тиерсен вздыхает и запускает пальцы в волосы, прикрывая дверь.

– Ну, это выглядит… своеобразно, – Альвдис осматривается внимательнее. Она уже видела эту комнату раньше, конечно, и еще тогда та показалась ей странной. Но теперь еще страннее. Полка над изголовьем кровати, полная потекших свечей, и стена над ней увешана иконами Девы Марии, обрамляющими узкое распятие. И другие иконы, изящно вырезанные из цветной бумаги кресты – на бархате стен, и написанные краской слова на латыни – по телам статуй. – Как будто уголок религиозного фанатика, – говорит Альвдис, вдыхая тяжелый запах ладана.

– Радуйся, что я позволил ему превратить в это только одну комнату, – Тиерсен снова закуривает, приоткрывая окно, и отпирает стол. В нем отдельно лежат несколько старых папок, которые Тиерсен так и не смог сжечь. Чтобы не забывать… чтобы иметь возможность напомнить, наверное. – Держи, – он открывает верхнюю и протягивает Альвдис стопку фотографий и печатных листов. И как-то едва сдержанно копается в других бумагах, пока Альвдис проглядывает эти. – А вот это – записи, сделанные год-два назад, – он отдает Альвдис оставленные медицинские заключения и какие-то бумаги, на которые Цицеро выплескивал свое раздражение в периоды отказа от лекарств. – Я ни хера не хотел этого, – Тиерсен опирается поясницей на стол. – Ни одного дня. Я просто хотел развлечься. Может быть, немного… влюбиться. Но, знаешь, я не помню ни одной гребаной годовщины, не помню ни одного гребаного признания. Зато отлично помню, когда я пришел домой, когда моя маленькая чистая кухня была вся грязная от крови, когда в моей жизни появилась Она, – он кивает на одну из икон. – Мы пытались это лечить… я пытался. Но с каждым годом этого становилось все больше, Ее становилось все больше. И теперь… Что ты знаешь о сумасшествии, Альвдис? – Тиерсен спрашивает это, и ему очень хочется разбить что-нибудь. – Я знаю, что оно заразно. Обманывает тебя день за днем надеждой на что-то, пока ты подбираешь новые и новые лекарства, складывает всю твою ебаную жизнь деталь за деталью, а потом ты просыпаешься и понимаешь, что единственный свой шанс не сдохнуть упустил тогда, когда стал убирать кровь вместо того, чтобы звонить в полицию.

– Поэтому у тебя проблемы со сном? – спрашивает Альвдис, помолчав, слушая потяжелевшее дыхание Тиерсена. Тот не отвечает, но Альвдис догадывается по сжатой челюсти – кошмарные сны.

– Мне нравится то, что я делаю. Это правда – я люблю все это. Мне не нравится сходить с ума.

– Я бы предложила лекарства, но это, видимо, уже пройденный этап, – Альвдис не из тех, кто будет разводить долгие сочувствия, и она серьезно задумывается, откладывая бумаги. В них она увидела достаточно, и теперь, если она может чем-то помочь Тиерсену, то лучше займется этим. – И я не врач, и, думаю, не знаю способов, которые ты бы не пробовал. А ты говорил с Цицеро об этом?

– И что я ему скажу? Пожалуюсь на свою жизнь?

– Для начала то, что сейчас сказал мне, м? В конце концов, если он проходил это…

– Я не хочу обсуждать это все, Альвдис, – Тиерсен качает головой. – Мне не нужна помощь, я просто ответил на твой вопрос. Если захочешь копнуть глубже – обращайся. Но мой тебе совет – забудь. Просто поддерживай эту игру и не забивай голову.

– Ты не похож на сумасшедшего, Тир, – Альвдис постукивает пальцами по столешнице. – И Цицеро тоже не похож. Он странный, слишком странный, но… нет. Это не безумие. И безумие не заразно, не передается по воздуху. Но – не хочешь, значит, не хочешь. Просто… если помощь тебе все-таки понадобится, – “Тебе нужна помощь”, – всем вместе нам будет проще это решить. Мы твои друзья, Тир. И… я попрошу Лода приготовить тебе что-нибудь, от чего ты будешь спокойно спать. Если ты не против… Добавить кое-что в снотворное – и никаких кошмаров, он уже делал мне такое однажды, когда я болела.

– Как хочешь. Ты все равно расскажешь ему, это нормально. Но теперь иди собирать вещи, а мне еще предстоит поупражняться. Нас ждет много работы, – Тиерсен кивает на дверь, и Альвдис выходит, бросая еще раз взгляд на самую большую икону в изголовье постели. И вздрагивает, когда ей кажется, что в покойных глазах Богоматери мелькает на миг что-то вроде хищного интереса. Но только кажется, конечно.

* Маки – французские партизаны времен Второй Мировой, часть Движения Сопротивления, действовали против нацистских войск в основном на юге Франции.

========== VI. ==========

Тиерсен перелистывает страницу и думает, не выпить ли еще. Этот Лавкрафт навевает на него ужасную тоску, но от тоски плохо спится, и это то, что надо.

В запертом ящике письменного стола теперь лежат два пузырька, их Тиерсену принес Лодмунд. “Это поможет уснуть, это – бодрствовать. Я намешал наскоро, из того, что смог купить в городе, совсем легкая штука, не должно быть никаких побочных эффектов. Так что, если понадобится еще, тут рецепты. Но это временное решение, и если у тебя еще будут проблемы, когда вы вернетесь, придется искать другое”. Тиерсен усмехается, вспоминая об этом. Кажется, Лодмунд наконец-то научился разговаривать. Кажется, Лодмунд стал ему… другом? Может быть. Тиерсен все-таки не привык думать о том, кем он и кому приходится. Имена и то, чем они отзываются внутри, все же лучше названий. Например, Селестин всегда был Селестином, а Цицеро всегда был Цицеро. Хорошо и правильно.

Не хорошо и не правильно – читать эту книгу. Древние боги – совсем не то, что Тиерсену нравится. Даже немного. Особенно учитывая на редкость оптимистичную линию всеобщих мучений и смерти в конце. И Тиерсен вовсе не надеется найти какую-нибудь подсказку, конечно, нет. Просто его сны стали за последнюю неделю немного хуже, он не может спать и не может больше метать ножи, и ему нужно чем-нибудь себя занять вместо сна.

Тиерсен закрывает глаза ночью и открывает утром, хотя и не всегда: недавно он разбудил Цицеро резким криком задолго до рассвета и совершенно унизительно уткнулся ему в грудь, часто дыша и сжимая плечи. И взъерошенный, заспанный Цицеро немного недовольно гладил его спину, но – молча, и Тиерсен благодарен ему за это и за то, что он ничего не говорил об этом после. Потому что Тиерсен не смог бы рассказать ему о своем новом кошмаре.

Тиерсен был одет в какой-то ужасный костюм, шуршавший дешевой блестящей тканью, и смеялся довольно, позволяя маленькой девочке – Элизабет – повязать черную шелковую ленту ему на глаза. И он видел, он слышал, как смеялись Лефруа и Серафен, как смеялся сидевший рядом с ними Селестин – Тиерсен видел красное вино на их губах, в их бокалах, россыпь этих алых брызг на их белоснежных рубашках. Но Элизабет скрыла от него это, тоже смеясь, поднимаясь на носках, целуя его в щеку, шепча на ухо своими маленькими губками что-то, и этот шепот напомнил Тиерсену звон булькающих колб от слабого холодного ветра. Но он тут же забыл об этом, выпрямляясь, и стало тихо, так тихо, что ему даже было не по себе секунду. Но громкий смех прервал тишину, и щелкнуло реле таким знакомым звуком, на который Тиерсен ориентировался в темноте. И звук раскручивающегося Колеса Смерти, звук мотора, Тиерсен различал все детали, каждый бросок был приурочен к легким изменениям тона, к легким шорохам, которые он выучил наизусть. И на случай, если что пойдет не так, Тиерсен слышал интонации Цицеро, слышал и знал, когда и как он вскрикнет, когда и как что скажет, и с точностью до доли секунды бросал ножи, и каждый раз зал вздыхал так громко. Тиерсен владел этими ножами, Тиерсен не боялся публики, он ничего не боялся, он слышал своего Цицеро, чувствовал всем телом. И крики мертвецов не могли перебить его громкий смех. И все было правильно, и никакой Дьявол, никакой Господь не могли помешать Тиерсену. Цицеро закричал громко, почти детским визгом, и это значило – последняя пара ножей, по обе стороны от шеи. Тиерсен легко и зрелищно подбросил первый, слушая щелчок реле, и метнул его просто, естественно, продолжением руки, занося второй. И Цицеро перестал кричать, резко захлебнувшись смехом. Тиерсен коротко нахмурился: этого не было в их номере. Или его итальянец решил немного поиграть с публикой? В любом случае, неважно, Тиерсен поднял второй нож, слушая скрип колеса, и метнул его ровно, и он с глухим стуком вошел в дерево. Но зал не взорвался аплодисментами, вокруг было так тихо, что Тиерсен услышал только негромкий, последний щелчок выключившегося реле, и круг прокрутился последний раз, останавливаясь.