Я без ума от французов (СИ)

Тиерсен добирается до очередной поляны как раз тогда, когда уже успокоившийся Цицеро снова расположился на ближайшем холме, а замученный перебежкой Селестин устало упал рядом с ним на траву, пытаясь отдышаться. Тиерсен подходит к краю болота и, пнув мелкий камушек, обходит его сбоку, чтобы увидеть растерянное лицо Лефруа, которого затянуло уже по бедра.

– Прости, – ровно говорит Тиерсен, – не могу сказать, что не хотел, чтобы так вышло, но… Я отпустил тебя и вернул долг, верно? Дальше ты уже все сам, – он опускается на корточки, глядя на Лефруа, который еще пытается то вытащить ноги, то зацепиться хоть за что-нибудь. Тиерсен осторожно приминает ладонью густую траву на самом краю. – В какой-то степени, здесь все началось однажды для меня, дядя. И закончится для тебя. Если хочешь, можешь покричать даже, правда, здесь никого нет на ближайшие несколько километров, но ты можешь, – он говорит участливо, но Лефруа не собирается унижать себя криками, только молча, тяжело дыша, все пытается и пытается выбраться из трясины.

Тиерсен ждет терпеливо, пока Лефруа не уходит в топь по грудь, переставая дергаться, и слышно только его громкое, больное дыхание. Лефруа держится, как может, пытается держать лицо, которое непроизвольно искажается страхом, и Тиерсену это внезапно кажется унизительным и нечестным. В конце концов, Селестин попросил его просто убить Лефруа, а не мучить. А Тиерсен, хоть и имеет определенную страсть к смерти, никогда не любил изощренные пытки.

– Я могу тебя убить, – он говорит негромко, кладя свою беретту на колено. – Только скажи.

Но Лефруа не отвечает, только сжимает челюсть, кладя ладони на поверхность топи. Он явно собирается умереть так же, как жил – с прямой спиной и гордо поднятой головой, и Тиерсен даже слабо сочувствует ему, думая все-таки подняться и выстрелить дяде в затылок. Он считает это чем-то очень важным, по крайней мере, в эту секунду, и смотрит Лефруа в глаза, слегка наклоняя голову в знак уважения и поднимаясь.

– Ну все, мальчик побаловался, пора это заканчивать, – Цицеро вздыхает и кладет палец на спусковой крючок.

– Что? – Селестин, уже отдышавшийся и относительно отстранившийся от происходящего, спрашивает удивленно. – Ты что, собираешься его пристрелить вот сейчас?

– Определенно, – Цицеро улыбается, с каким-то диким наслаждением смотря в прицел.

– Ну нет, – Селестин вдруг решительно выдыхает. – Это же был и остается мой заказ, верно? И я хочу, чтобы Лефруа умер именно так, я хочу, чтобы он утонул в болоте, чтобы захлебнулся нахрен! – в его голосе появляются резкие, злые нотки.

– Не глупи, Селестин, – Цицеро морщит нос. – Он должен умереть от руки убийцы, а не от болотной тины, так и умрет.

– Нет! – Селестин неожиданно смело даже для самого себя хватает Цицеро за запястье, отдергивая его руку подальше от спускового крючка. – Я выбираю, как он умрет, неужели не ясно?

– Селестин захотел себе пятно и на другой щеке?! – Цицеро возмущенно шипит. – Будет ему пятно! – он резко замахивается на Селестина, и тот машинально закрывается рукой, так что удар приходится по ладони, а не по глазам. – Ты здесь ничего не решаешь! Ничего! – он снова хватается за винтовку. И, может быть, в другой ситуации Селестин бы промолчал, но не сейчас. Он слишком долго об этом мечтал.

– Я целый год спал и видел, как он сдохнет в адских мучениях, – он вцепляется в руку крайне раздраженного Цицеро. – И я не позволю тебе все… – выстрел срывается неожиданно и мгновенно оглушает их обоих. Но не звуком, совсем нет. Цицеро замирает на какую-то секунду, а потом резко хватает Селестина за затылок и больше утыкает лицом в траву, чем бьет о нее, вскакивая.

– Тупица сраный! – ботинки скользят по траве, а спуск очень крутой, но Цицеро некогда думать об этом. Его Избранный уже не кричит, но это все еще можно исправить, всегда было можно.

Тиерсен и правда позволяет себе только один крик, и от неожиданности, и от боли, но сразу после сжимает зубы, падая в густую траву, зажимая ладонью все вспыхнувшее бедро. Но у него нет времени ни пережидать боль, ни смотреть, насколько опасна рана, поэтому он только зажимает ее сильнее и сдирает зубами кожу под нижней губой, прицеливаясь и сжимая пистолет второй рукой. Лефруа, умудрившийся кое-как обернуться, болезненно и с облегчением смеется, пусть топь и смыкается под его весом.

– Не стреляй, милый мой, – Мария тоже повернулась за звуки. – Это к тебе, но не за тобой, – она тихо смеется и опять становится собой: умиротворенной и всепонимающей. И с интересом наступает на поверхность топи, конечно же, даже не проваливаясь и больше никакого внимания не обращая на происходящее на поляне.

Цицеро все-таки поскальзывается на траве и с размаху шлепается на задницу, съезжая последние несколько метров уже так, к самому краю трясины, успев затормозить подошвами ботинок. Он тяжело выдыхает, но тут же вскакивает на ноги, торопливо обегая не такое уж большое болото, пока Тиерсен расслабляется и тяжело поднимается, придерживая все сочащееся кровью бедро и убирая пистолет.

– Нет, я, конечно, знал, что ты когда-нибудь в меня выстрелишь, но никогда не думал, что прямо вот так, – он начинает громко и хрипло, и его голос так хорошо слышен в этом мокром лесу. Тиерсен уже не смотрит на Лефруа, размазывая ботинками свою кровь по траве первым шагом. Да и в этом больше нет необходимости, потому что радостный смех Лефруа становится каким-то истерическим, срывается в частое придыхание, а потом и вовсе переходит в короткий крик и обрывается. Это уже дело Марии, и Тиерсен не прислушивается к чавкающим и похрустывающим звукам, с которым она – в физическом мире или в любой другой из иллюзорных реальностей – легко ломает пальцами череп Лефруа, выгребая осколки костей и отправляя все остальное в рот.

– Ну что молчишь? – Тиерсену больно, но он пытается улыбнуться, смотря на совершенно растерянного, непривычно испуганного и виноватого Цицеро, который как будто не может подойти ближе. – Все уже сделал, чего теперь? – остро пульсирующие волны боли проходят от раны по ноге, до паха вверх, до колена вниз. – Меня бы перевязать неплохо, – Тиерсен хмыкает, зажимая рану плотнее, и от этого еще острее пульсирует.

– Цицеро… Цицеро так виноват! – маленький итальянец быстро забывает о том, что собирался обвинить во всем Селестина, что собирался раньше обвинять Тиерсена, сейчас он только чувствует, как что-то жжется изнутри, так неприятно, и так хочется от этого избавиться. И он наконец справляется со ступором, быстро подбегая ближе, отнимая ладонь Тиерсена от раны – короткая дрожь по соединенным на секунду пальцам – осматривая ее цепко и внимательно. – Цицеро хотел помочь, очень хотел помочь, но только все испортил! Но Избранный ведь сможет простить своего Цицеро?! – он бормочет торопливо, то и дело заглядывая Тиерсену в глаза, ощупывая рану пальцами, надавливая, отчего тот сильно морщится, но ничего не говорит. – Добрый, благородный, милостивый Избранный простит Цицеро?! – маленький итальянец не отвлекается от раны, говоря все это, расстегивает и стягивает быстро свой ремень, перехватывая им бедро над коленом. – Милый Тиер… простит своего Цицеро? – закончив с этим, снова поднимает беспокойный взгляд, и Тиерсен усилием воли перестает морщиться, натянуто улыбаясь.

– Уже, – он потягивается и ерошит короткие волосы Цицеро, прижимая его за затылок к себе. – А тебе идет так, – говорит негромко, пока маленький итальянец позволяет себе секунду для крепкого объятия. Но спустя эту секунду отстраняется, прикусывая губу, не может тратить слишком много времени на такие глупые вещи, поворачиваясь в поисках Селестина. Тот пока спускался осторожно, упираясь пятками в какие-то корни и неровности, едва удерживая в дрожащих руках винтовку. Нет, чтобы Селестин Мотьер где-нибудь что-нибудь бросил – этот день еще не наступил.

Цицеро подбегает к нему, не слишком аккуратно сдергивая повязанный на шее платок, но Селестин не противится, наоборот, согласно наклоняет голову, помогая его снять.