Я без ума от французов (СИ)

Те двое идут слишком скоро для Цицеро, а ему требуется все больше времени, чтобы остановиться и откашляться – вместе с холодом в легкие как будто проникает какая-то болезнь, тяжелая и соленая. И он добирается до словно брошенной кем-то наспех гостиницы намного позже того, как двое скрываются внутри. Но Цицеро видел их с самого начала улицы и теперь замечает разбитое стекло в двери, так что знает, где они, но сам не торопится внутрь, хотя оттуда и явно подает теплом. Но он только теперь чувствует странную подрагивающую вибрацию воздуха, кажется, даже самого города, и не может не осторожничать. Теплее ему, конечно, не становится, но Цицеро еще не настолько выжил из ума, чтобы попросту соваться в искушающее его место. Обычно в таких искушающих местах не находится ничего хорошего, и Цицеро решает для начала отойти между домов, последить за тем, что произойдет дальше. И если те двое не будут выходить достаточно долго, то и Цицеро сможет рискнуть погреться.

Но снаружи довольно скучно, и Цицеро нечем заняться, кроме того, чтобы мерзнуть и вспоминать старые песни. Но когда он уже решает все-таки забраться в тепло пульсирующую башню, что-то происходит на ее крыше, и Цицеро прижимается к стене ближайшего дома, вглядываясь. И чуть не кричит радостно. Тиерсен. Тиерсен – это хорошо, это спокойствие, это какая-то абсолютная точка, константа покоя. Но Цицеро кусает себя за язык сразу, зажимая рот рукой: он вспоминает, что Тиерсен наверху не один, и не хочет рисковать. И понимает, что не зря, когда видит женщину, которая подходит к краю крыши и садится на парапет. Это очень странная женщина, которая похожа разве что на Глубоководных* из любимых книжек Цицеро, потому что кожа ее явно серая, и это видно даже на таком расстоянии, слишком серая, чтобы быть просто болезненной. Цицеро задерживает дыхание, всматриваясь, но слов, которыми женщина обменивается с Тиерсеном, он не слышит. Впрочем, она все равно ему не нравится, слышал бы он ее или нет. Особенно когда она касается Тиерсена. Кажется, они ссорятся или что-то, по крайней мере, наверху происходит какое-то движение, и Цицеро очень старается не пропустить ничего, хотя видеть четко ему все сложнее: у него начинает сильно болеть голова, и картинка мягко плывет перед глазами.

Но вот Тиерсен подходит к краю крыши, и Цицеро замирает, совсем забыв о холоде. Тиерсен выглядит как-то печально и решительно, забираясь на парапет. Как-то устало. И с такой же усталостью он просто шагает вперед, до того, как Цицеро успевает вообще что-либо сделать, даже двинуться, даже вдохнуть. Все происходит в секунду, и звук от падения короткий, глухой, с таким звуком сам Тиерсен бросал мясо на доску перед тем, как его отбить. И Цицеро смотрит на это, смотрит на открытую ему часть здания, на еще подрагивающий асфальт, на тонкий, темный пласт тела на нем. И, заметив боковым зрением – автоматически, не сознательно – чужой взгляд, машинально прижимается обратно к стене, к тени. И вдыхает – пытается вдохнуть – первый раз после того, как выдохнул ревниво несколько секунд назад. Воздух идет в легкие тяжело, но Цицеро справляется с собой, снова поворачиваясь. О, как он жалеет, что у него сейчас нет пистолета! Но его и правда нет, как нет и женщины больше на крыше, как нет времени для ненависти. Ни для чего нет времени, и одновременно оно есть теперь – для всего. Цицеро срывается с места в секунду, едва касаясь асфальта самыми кончиками пальцев в мягких сапогах. Несколько десятков метров – так мало, слишком мало, чтобы успеть подготовиться к тому, что увидишь. Но Цицеро не из тех, кто готовится, он принимает все сразу и целиком, совершенно оглушающе.

Цицеро подходит, делая последние шаги куда медленнее, и осторожно замирает рядом с Тиерсеном. Нет смысла проверять – Цицеро отличит мертвого от живого, не щупая пульс, особенно сейчас, когда лица не видно, но крови достаточно. Цицеро аккуратно опускается на корточки рядом, смотря на стриженый затылок цепким взглядом. Он тянется и берет Тиерсена за плечо, переворачивая. И не менее цепко, холодно вглядывается в совершенно покойное лицо – необычно, но оно даже не стало кровавым месивом, всего лишь разбито несильно. Цицеро садится на асфальт, медленно подбирая ноги и обнимая их. Его дыхание ровно, а взгляд едва заметно движется. Цицеро не думает о том, что чувствует. Он думает о том, что надо делать. О материальном, о том, что можно упорядочить, о каждом мелком шаге, который ему придется сделать совсем скоро. От поднятия на ноги до того, как он вырежет сердце той суке. Шаг за шагом, тысячи действий, тысячи расчетов и единственное чувство. Не сплетающиеся комбинации, не разноцветные вспышки, только одно. Цицеро очень… грустно? Да, ему грустно. Ему так грустно, что… Цицеро втягивает воздух, и тот застревает в горле. И откашлять не получается, он не идет ни туда, ни обратно, ни вдоха, ни выдоха, даже если думать, анализировать, строить…

– Да чтоб тебя! – удар по щеке сильный, и Цицеро дергается, распахивая глаза. Ему кажется, что он еще не может вдохнуть, но после первой же попытки теплый воздух так сладко проникает в горло через раскрытые широко губы. – Ты как? – Селестин держит его за плечо, и его глаза немного беспокойны. – Извини, что ударил, – он говорит, пока Цицеро никак не может надышаться. – Я не знаю, я проснулся, когда ты закричал во сне. Ты всю постель сбил. Все нормально? – Цицеро только понимает, что действительно сбил одеяло и уронил подушку на пол, и резко двигается назад, почти судорожно садясь. – Цицеро, успокойся, – Селестин говорит негромко. – Это просто кошмар.

– Нет! – голос у Цицеро хриплый и немного сорванный, но он тут же успокаивается, привычно подбирая ноги, крепко их обнимая. – Нет, – говорит тише. – Никаких кошмаров, никаких больше, никаких.

– Слушай, я… Ладно, это действительно не мое дело, – Селестин слышит глухое, хрипловатое дыхание Цицеро и решает не продолжать. – Просто я не знаю, что нужно в таких случаях. То есть знаю, но, думаю, мы не в тех отношениях, чтобы такое практиковать, – он тихо смеется, и Цицеро слишком быстро смеется в ответ – болезненно, надрывно, с излишней готовностью. – Ладно, давай просто ляжем спать дальше, – Селестин чувствует себя неуютно. Он вроде бы должен что-то сказать, но только встает и возвращается в свою постель, пока Цицеро поднимает с пола подушку, обхватывая ее обеими руками. Он падает в нее лицом, чувствуя липкий пот на висках, и думает, что не уснет уже, и ему хочется кричать, бормотать, петь – что угодно, чтобы не слышать той тишины, от которой не хватает воздуха. Но он так устал… Сон приходит быстро, между одним тяжелым выдохом и другим, и в нем нет больше сновидений, и Цицеро расслабляется скоро, и его хватка на подушке разжимается. Он слабо стонет, сворачиваясь, но не испуганно, только устало. Видимо, хоть какие-то боги сегодня милосердны к нему.

* Глубоководные – вымышленная раса разумных амфибий, придуманная Говардом Лавкрафтом и неоднократно используемая другими авторами, писавшими по Мифам Ктулху. Например, здесь имеются в виду Глубоководные, описанные Августом Дерлетом.

========== XVI. ==========

Селестин просыпается поздно, позже того, когда еще прилично завтракать, зато на редкость бодрым. Он тихо, довольно стонет, потягиваясь, когда осознает, что лежит в мягкой постели, а не сидит в автомобиле, и под головой у него подушка, а не жесткий подголовник. Селестин решительно откидывает одеяло и жмурится от легкой прохлады, мигом скользнувшей в широкий ворот пижамы. Бросает взгляд на Цицеро – тот так и не накрылся одеялом и спит голым, свернувшись в комок и плотно обхватив подушку. Селестин думает, что сейчас он выглядит очень беззащитным, совсем не таким, как когда бодрствует. Сон стирает эмоции со всех лиц, со злых и напряженных, эмоциональных и безумных. И Цицеро, со своими глубокими морщинами и припухшими веками, выглядит сейчас просто уставшим человеком лет пятидесяти, который спит, открыв блестящие от пота веснушчатые плечи, спину с остро выступающими лопатками и поджатые ноги с десятком синяков и ссадин между рыжих волосков.