Счастливой тебе охоты (СИ)

Джон думает, что эта девица могла бы быть Арьей. Джон боится того, что его это не пугает.

– Хах, а это ж так выходит, Джон Сноу, – вдруг горячим шепотом говорит Рамси, прекращая отвратительно лизаться и откидывая голову, – что тебе досталась половина моих поцелуев. Два из четырех, – его густые черные волосы, давно выбившиеся из-под капюшона, стелются сальными прядями вдоль щекастого лица.

– Два из четырех? – машинально спрашивает Джон. Его губы мокрые от слюны Рамси, а во рту неожиданно сухо.

– Ага, – Рамси кивает в темноте. – Первый был где-то за месяц до Зимы, что ли. И я наверняка еще отсосно это делаю.

– Если честно, – так же машинально, не задумываясь, кивает Джон.

Он понимает, что солгал, когда Рамси снова наклоняется к нему, сочно прикасаясь своим мягким ртом и тягуче посасывая нижнюю губу. Бросает, оставляет слюнявые поцелуи по щеке и по-хозяйски вгрызается в шею, оттянув спущенную на манер шарфа балаклаву. Он целуется не так, как Джон мог ожидать, – жестко, неумело и по-мужицки, но точно не отсосно.

“Почему мне даже в голову не пришло, что он еще может быть девственником?” – неожиданно думает Джон.

Он знает ответ на этот вопрос.

– И не девственник тоже, – Рамси глухо говорит ему куда-то в шею, – не девственник и не пидор. Просто это пиздец как сложно, Джон Сноу.

– Понял, – соглашается Джон. – Хочешь рассказать об этом?

– Нет, – отрезает Рамси, больно царапая зубами шелушащуюся кожу у Джона на шее.

Джон шумно выдыхает. Набирает воздух носом, обдумывая все. И запускает всю пятерню под капюшон Рамси, в его сальные волосы. Рамси останавливается, поднимает голову, по-зверьи глядя исподлобья, и Джона беспокоят странные чувства, но он тянет к себе, находит пересохшим ртом мокрые, толстые губы и целует в них, цепляясь обгрызенными ногтями за длинные, спутавшиеся пряди. Джон ничего не понимает, думает Рамси, инстинктивно отвечая на поцелуй, и очень странным ощущением проходится по шее осознание: он тоже пытается снять боль. Рамси не знает, с чего вдруг, и считает, что это глупо.

Джон горький, как мокрый табак. Джон лакомый, как южный марципан. Когда Рамси был ребенком, мать иногда брала его в город и никогда не отказывала сыну в сладостях. Шоколадные плитки в хрусткой бумаге, карамельные яблоки, ирис в масляных картонках, орехи и ягоды, облитые шоколадом, круглое ароматное печенье, остававшееся крошками на футболке, и сливочные конфеты, пачкавшие толстые розовые пальцы, – Рамси любил все из этого, но больше другого – марципан. Марципановые конфеты продавались в цветных металлических коробочках и стоили достаточно дорого, чтобы мать Рамси не могла себе их позволить. Рамси знал об этом и каждый раз останавливался перед витриной, оставляя на ней сальные следы от пальцев и носа. Рамси всегда доставалось то, чего он хотел. “А, хер с ним, позвоню твоему папочке, пусть пришлет еще денег, – зло говорила мать Рамси, копаясь в своем старушечьем кошельке, – пусть поужмется, пусть что хочет делает, а у моего сына всегда будет все самое лучшее”. Она говорила так и покупала сыну те марципановые конфеты, и обычные, и с фундуком, и с вишней, и с чем его душе было угодно. И Рамси ел их, испытывая простое детское возбуждение от сладостей, Рамси ел их все, ни оставляя ни крошки, ни липкого пятна. Рамси хочет сожрать Джона не меньше, чем коробку марципановых конфет.

Потому что он получает все, что хочет: мать, отца, деньги, конфеты, Хеке, образование, Домерика, дом, Джейн, еще Джейн, Мод, собаку, Хелисенту, еще собаку, Теона, Киру, любовь, Сару, Иву, Джес, маленькую Арью, удар ножом под сердце. И Джона.

Поцелуи один горше другого на вкус, у Джона напряжена грудная клетка, и он словно задыхается. Но Рамси не настаивает на спешке и спускается вниз, легонько кусает его в шею, придерживая мозолистыми пальцами сползающую балаклаву, давая расслабиться и выровнять дыхание. Он увлекается, вылизывая шершавую от грязи, потную кожу за ухом, где черные волосы слегка подвиваются от влажности. Царапает зубами и проводит мясистым языком от мочки до верха и обратно. Рот наполняется потной пылью, а член Джона слабо привстает, Рамси чувствует это через две пары толстых штанов. Он хмыкает и лижет там же еще, запускает язык в ухо, задевает острыми зубами раковину, со звонким чавканьем слюняво облизывает все внутри, и Джон вздрагивает, а его член напрягается сильнее.

– Чувствительное место, Джон Сноу, – оглушающим в напряженной тишине шепотом констатирует Рамси, улыбаясь потрескавшимися краями толстых губ.

– Заткнись, – осаждает его Джон. У него вздрагивает голос, но он не злится на самом деле. Только неуютно передергивает плечами. Его руки все еще у Рамси в волосах, за шеей, и пальцы сами собой сжимаются крепче, когда тот проезжается своим членом по его, шумно и влажно выдыхая в ухо.

Нужно что-то покрепче, чем поцелуи, а? Не проблема.

Джон только успокаивает неизвестно почему вспыхнувшее раздражение, когда чувствует толстые пальцы Рамси на своем поясе. Тот легко, привычкой вслепую расстегивающего ошейники собачника, расщелкивает ремень Джона и кнопки его утепленных брюк. Целует слюняво около рта и находит член через теплые флисовые кальсоны, сразу жадно забирая в ладонь. Рамси жаден во всем, что делает, в каждом движении пахнущего залежавшимся мясом языка по щеке и каждом – руки вдоль твердого члена, через мягкий флис гоняя шкурку и подминая яйца. Джон невольно, нежеланно краснеет, чувствуя, что открываемая головка уже липнет к ткани, и как это все тесно, уязвимо, бесстыдно и крепче, жарче тормундового медового самогона. Как можно было бы кончить Рамси в руку просто оттого, что никто, кроме него, не хочет трогать Джона. Даже сам Джон.

Может быть, мастурбируй Джон чаще, не было ни того неловкого инцидента в лесу, ничего сейчас. Но Джону с трудом давалась мастурбация в последние месяцы. Он пробовал, но все внутри отзывалось болью и неприязнью, член быстро падал, и он предпочитал душ, отжимания и насильственное прекращение любой рефлексии. Как и тогда, когда кто-то еще вмешивался в его существование – чувствование – снаружи.

Вель поцеловала его в щеку однажды, своим презрительным полным ртом, и посмотрела требовательно, нагло, игриво. Джон ответил ей грубо, но она сделала вид, что не услышала его.

Мелисандра шутила с ним, в той ее манере, где не поймешь, то ли шутит, то ли что. Она рассказывала двоякие притчи своей религии, о бравых мужчинах, умных женщинах и тенях, а Джон думал о ее багряных глазах, тех, что первыми увидел, когда очнулся на больничной койке. Он тогда глотал воздух сухо слипшимся горлом, а она сидела рядом с ним, бессонная, с углубившимися морщинами, потемневшими веками и растрепавшимся пучком, в несвежем белом халате, и держала его за руку.

Потом уже он узнал, как умирала Ширен и как всегда холодная и высокомерная Селиса Флорент рвалась в отделение реанимации через непреклонного Эдда и рыдала у него в ногах, а на следующий день без шума и сцен повесилась у себя в комнате, узнал, что любовник Мелисандры – и муж новопреставленной – тоже погиб где-то среди зараженных. Джон никак не мог, не успевал осознать это все и все остальное, и хотя не сочувствовал Мелисандре, не понимая, тоскует ли она сама и жалеет ли о чем-то, по-своему старался быть к ней ближе. Он не знал так же, простил ли ее за все эти вещи, злился ли на нее вообще и должен ли был, но тогда, уже много после того, как он снял бинты, а пепел его убийц замело снегом, она сидела на краю его стола, в шерстяном платье цвета бордо, таком, что запахивается на груди, и теплых чулках, сидела так, что были видны ее сухие колени, и улыбалась, что бывало так редко.

Джон почти не нервически посмеялся над чем-то, что она сказала, и они замолчали. Мелисандра смотрела на него без выражения, а он все крутил какую-то ручку, сам этого не замечая. А потом она как-то ловко, одним плавным движением перекинула ноги через стол, оказавшись по его сторону. Джон почувствовал запах ее тела после мытья: южная хвоя, горячий мускус и что-то такое пряное, как любим-трава. Джон не знал, что делать, как реагировать, и упер ручку в лежавшую перед ним тетрадь, оставляя поверх собственных записей, поверх чего-то важного некрасивое черное пятно.