Игра на двоих (СИ)

Мысль о том, что чудеса и правда существуют, приходит чуть позже: сначала, стоит мужчине снять повязку с моих глаз, в душу ужом заползает сомнение.

— Ментор, это не мой отец. Это всего лишь мое же отражение, — в голосе проскальзывают нотки разочарования, как я ни пытаюсь его скрыть.

Однако Хеймитча не так просто сбить с толку. Он легко обнимает меня за плечи, подталкивает чуть ближе к высокому зеркалу, перед которым мы стоим, и шепчет:

— Смотри внимательнее, детка…

Сама не знаю, почему, я следую его совету и, напрягая зрение, всматриваюсь в гладкую поверхность. Но все, что вижу — тонкая, почти бестелесная девушка, с бледной кожей, сквозь которую просвечиваются голубые прожилки вен. Взгляд некогда ярко-карих глаз потускнел, и теперь они превратились в пару тлеющих, медленно угасающих угольков. Побелевшие губы сомкнуты от напряжения, между бровями залегает пара пока еще неглубоких морщинок, до боли сжатые в кулаки ладони прижаты к груди. Вдруг в моей голове вспыхивает огонек понимания, а взгляд по очереди останавливается на, казалось бы, ничем не примечательных мелочах: густые черные волосы, высокий лоб и скулы, прямой нос, длинные прямые ресницы. Все это я унаследовала от отца, и, чем больше подобных черт замечаю, тем яснее вижу перед собой его — того, кто стал невинной жертвой моего упрямства и самоуверенности.

— Видишь? — тихий, еле слышный голос ментора отдается эхом в пустой комнате. — Он жив. Он продолжает жить в тебе.

Пораженная, я продолжаю пристально смотреть в глаза своему отражению. В ту самую секунду, когда Хеймитч произносит последние слова, зеркальная поверхность становится слегка мутной; словно по воде, по ней пробегают круги. Стоит мне на мгновение отвести взгляд, а затем снова взглянуть на себя в зеркало, как я вижу не девушку-тень, но взрослого мужчину: все те же черные волосы, высокий лоб, прямой нос, тонкие, слегка изогнутые в загадочной улыбке губы. Только глаза не похожи на мои — темно-синие, цвета штормового моря. Даже после смерти обладателя в них продолжает гореть яркий огонь, тот самый, что согревал меня долгими зимними вечерами, которые мы коротали за неторопливой беседой, устроившись здесь же, в гостиной. Так странно: живые глаза на лице покойника и мертвые — на моем, на лице той, которая пока жива, пусть и мало ценит свою жизнь.

Взгляд синих глаз в полной мере выражает характер отца — склонность к бунтарству, непокорность, недоверчивость, нежелание принимать окружающий мир таким, какой он есть, независимость, стремление к свободе. И снова я узнаю его в себе, ведь те же черты присущи и мне, его дочери. Я невольно сравниваю себя и Алекса, с каждой секундой обнаруживая все более сильное сходство и невольно признавая, что ментор снова оказался прав. В следующее мгновение я слышу его голос:

— Генриетта!

Вздрогнув, оглядываюсь по сторонам, забыв о том, где нахожусь.

— Отец?

В комнате нет никого, кроме нас с Хеймитчем. Разум бьется в агонии, пытаясь доказать весь абсурд происходящего: отец мертв, его отражение не может появиться в зеркале и уж тем более неспособно говорить со мной. Решившись еще раз взглянуть на стеклянную поверхность, теряю дар речи: тот, чьей убийцей я стала, пусть и против собственной воли, стоит передо мной. Это не отражение отца, это он сам. Я гоню прочь мысли о том, что случившееся может быть еще одним ночным кошмаром, перестаю прислушиваться к доводам рассудка и целиком и полностью отдаюсь в плен собственного воображения. Неважно, что будет дальше. Неважно, насколько сильная боль ждет мое тело и разум, когда видение исчезнет. Неважно, что я теряю обретенное было равновесие и делаю еще один шаг по краю обрыва, поминутно рискуя упасть вниз. Сейчас ничто не имеет значения: во всем Панеме остались лишь мы вдвоем — я и мой отец. Он снова в мире живых, со мной.

Но, похоже, папа не рад быть здесь. Или, по крайней мере, ему не нравится причина, по которой он был вынужден вернуться.

— Этти, ты забыла меня? — мужчина сокрушенно качает головой, а по его лицу пробегает едва заметная тень печали.

— Нет! — мой голос полон горечи. — Это не так!

— Ты забыла, кто ты, а значит, ты забыла меня, — повторяет отец.

Уголки губ опущены, брови нахмурены: он сердится? Отчаяние овладевает мной. Все мысли обращены в прошлое, в те месяцы, когда я медленно, шаг за шагом менялась, отдаляясь от мира живых и все быстрее приближалась к пропасти, сулящей свободу, ночной мрак и вечный покой. Когда умирала, не желая смириться с тем, во что превратился мой мир, некогда родной и привычный, и что в нем больше нет места для меня.

— Ты должна вспомнить, вспомнить, кто ты такая! — в голосе отца проскальзывают повелительные нотки. — Ты — моя дочь! Ты — Роу! Разве этого мало?

Глаза наполняются слезами. Я чувствую, что разочаровала его, не оправдала возложенных надежд. И в то же время меня ужасает промелькнувшая мысль: да, мало. Для меня этого недостаточно. Теперь, после всего случившегося, мне мало знать свою фамилию или помнить своего отца, — я хочу понять и принять саму себя не только как дочь Алекса Роу, но как отдельную личность.

Однако в следующую секунду происходит то единственное, что способно отвлечь меня от вспыхнувшего с новой силой чувства вины: я снова остаюсь одна. Стоящий передо мной отец уже не похож на живого человека; он тает, словно рассеиваясь в воздухе. Лучи заходящего солнца проникают в комнату сквозь раскрытое окно, окрашивая все вокруг в оттенки красного — от ярко-алого до багряного. Они пронизывают его тело, которое с каждой секундой становится все менее осязаемым, все менее материальным, все менее близким к миру живых и ко мне, стоящей на грани двух миров. Рядом со мной остается лишь тень, призрак, но и тот вскоре покидает родной дом навсегда. Такое чувство, будто последние слова отца доносятся из глубоких подземелий царства мертвых:

— Помни!

Меня охватывает безумный, дикий страх. Он сковывает тело и разум, парализует чувства и эмоции. Несколько секунд спустя паника отступает перед мыслью о том, что отец покинул меня, на этот раз — навсегда. Это была наша последняя встреча. Не в силах поверить в то, что я снова осталась наедине с собственными кошмарами, бросаюсь вслед за его тенью, надеясь задержать ее хоть на мгновение. Но призрак продолжает отдаляться, рассеиваясь в кроваво-красных лучах заката. В голове все еще звучит его шепот. Наконец становится понятно, что все бесполезно, что мои жалкие попытки ничего не стоят, что я опоздала: отца больше нет рядом со мной. Мне так и не удалось все объяснить. Признаться в том, что именно я, родная дочь, повинна в его гибели. Сказать, как сильно сожалею. Попросить прощения, пусть даже это ничего не изменит.

Почти обезумев от одиночества, делаю еще пару шагов и врезаюсь в зеркало у противоположной стены. В отчаянии прижимаюсь к холодному стеклу, словно желая пройти сквозь него и попасть в иной мир, туда, куда ушел отец. На зеркало один за другим обрушиваются удары моих сжатых ладоней, и на его гладкой поверхности появляются царапины и трещины. Еще мгновение, и стекло разбивается: осколки ранят руки и лицо, но я не замечаю ни острой боли, ни тотчас же выступившей крови и продолжаю крушить все, что попадается под руку, крича что-то маловразумительное. Наконец, обессилев, сползаю на пол, но внезапно оказываюсь подхвачена сильными руками. Хеймитч все еще здесь? Видел ли он то же, что и я? Или призрак отца был не более чем плодом моего больного воображения?

Ментор не говорит ни слова, просто молча обнимает меня. Смутно воспринимая происходящее после очередного разочарования (как бы я это ни отрицала, во мне все же теплилась надежда на чудо), пытаюсь вырваться, но моих сил не хватает даже на то, чтобы оттолкнуть Хеймитча: я лишь прижимаю дрожащие руки к груди мужчины и делаю шаг ему навстречу. Из груди вырывается крик — долгий, мучительный, полный боли и ужаса — в нем заключено все то, о чем я молчала последние несколько месяцев.