Игра на двоих (СИ)

Однажды вечером у меня не получается уснуть: даже многочисленные слои одежды и теплое одеяло не помогают мне согреться. Открыв глаза, я смотрю на тот кусочек иссиня-черного неба, который виден из окна моей комнаты, и тщетно пытаюсь унять стук зубов, который стал куда чаще, чем ритм моего же сердца. Вдруг в ночном мраке загорается два огонька — кажется, я разбудила ментора. Окончательно проснувшись, он долго сверлит меня взглядом, но не говорит ни слова. Закрыв глаза, предпринимаю еще одну попытку уснуть. Внезапно я слышу скрип кресла и звук осторожных шагов. В следующую секунду кровать прогибается под тяжестью второго тела. Хеймитч откидывает одеяло и все так же молча ложится рядом. Меня обнимают сильные руки, и я сразу же забываю о холоде, словно оказавшись в огне — не опасном, сжигающем, но мирном, дарящем тепло и покой.

Несколько минут спустя я наконец согреваюсь и засыпаю. С тех пор мы проводим так каждую ночь. Как только на улице темнеет и родители расходятся по своим комнатам, ментор ложится рядом со мной, и корка льда, покрывающая меня с ног до головы, моментально начинает таять. Однажды ночью, повернувшись к мужчине, но не обнимая его в ответ, прижимаю чуть дрожащие руки к его груди, там, где сердце. В комнате стоит мертвая тишина, а потому мне нетрудно почувствовать его биение — быстрое, четкое, ровное. Я невольно сравниваю со своим — рядом с сердцем Хеймитча мое кажется не более чем льдинкой, время для которой остановилось. Создается такое впечатление, что все тепло, исходящее от тела ментора, сосредоточено здесь, в этом маленьком органе, терпеливо перекачивающем кровь. Словно в сердце мужчины горит огонь — живой, манящий, негасимый. На мгновение во мне зарождается надежда — слабая, почти неуловимая — на то, что однажды этот огонь согреет и меня, растопив лед не только снаружи, но и внутри. Но не успевает она усилиться, как я избавляюсь от нее — хватит жить в мире иллюзий и верить в чудеса.

На следующее утро меня будят слабые лучи солнца, у которого едва хватает сил пробиться сквозь пелену серых облаков и тумана. Стоит мне оглядеться по сторонам, как я моментально замечаю ментора — несмотря на то, что я иду на поправку, Хеймитч все еще не желает оставить свой пост. Следит, чтобы я не покончила с собой? Кстати, о доступных, пусть и болезненных, способах самоубийства — где мой нож? По привычке провожу рукой по одежде, но не нахожу карманов — я одета в пижаму. Оглянувшись по сторонам, замечаю свою куртку аккуратно сложенной на прикроватной тумбочке — вероятно, ментор, заметив, что мне лучше, надеется вытащить подопечную на улицу. Протянув руку, беру верхнюю одежду и проверяю карманы. Пусто. С недоумением и негодованием смотрю на стоящего у окна ментора. В темно-серых глазах мужчины читается опасение пополам с решимостью. Молчание затягивается, мы лишь сверлим друг друга взглядами: мой — холодный, полный ледяного спокойствия, его — теплый, почти обжигающий.

— Твой нож забрал я, — говорит Хеймитч. — Получишь его обратно только тогда, когда я смогу убедиться, что ты больше не причинишь себе вреда.

— А как же самооборона?

— Это уже моя забота — пока я рядом, с тобой точно ничего не случится. Даже если ты сама этого пожелаешь. Как ты себя чувствуешь? Знаю, в твоем случае задавать подобный вопрос глупо, но все же?

— А как долго ты собираешься быть рядом? — как обычно, игнорирую его вопросы и задаю свои.

На этот раз мне даже удается поставить ментора в тупик. Пусть и всего на мгновение.

— Пока ты не попросишь меня уйти, — просто отвечает он.

— А если и правда смогу попросить? Скажем, прямо сейчас? — мой тон звучит вызывающе, но я не могу остановиться.

— Ну, так проси. Я жду! — глаза ментора смеются.

Раньше я бы возненавидела его за эту насмешку, за вызов, за желание увидеть мою слабость и мое поражение. Но вместо этого в мою душу ужом проскальзывают глухое раздражение и презрительное безразличие. Он хочет проверить, как далеко я способна зайти? Не вопрос.

Вместо ответа я сползаю с кровати, подхожу к двери, открываю ее и жестом показываю ментору, что он свободен. Хеймитч так же молча приближается ко мне и с силой захлопывает дверь, едва не прищемив мою ладонь. Я едва успеваю отдернуть ее и складываю руки на груди.

— Ну, и что это значит?

— Это значит, что я не стану тебя слушать, пока не увижу, что ты снова такая, как прежде — в здравом уме и твердой памяти, — твердо, почти жестко говорит ментор, — Что ты готова жить, а не существовать в полусне, почти поминутно теряя сознание. Тогда и поговорим, и, если захочешь, я уйду из твоей жизни — на время или навсегда. Сейчас можешь даже не пытаться меня прогнать — я не оставлю тебя в таком состоянии.

Мне надоедает бессмысленный спор: я возвращаюсь в постель и отворачиваюсь от окна, надеясь снова уснуть. Желательно, надолго.

— Теплые дни в последнее время — редкость. Может, хочешь прогуляться? — нерешительно спрашивает Хеймитч, продолжаю стоять у двери. Я не удостаиваю его ни взглядом, ни словом, и ему не остается ничего, кроме как устроиться в кресле с книгой.

Простуда проходит, но я даже не думаю подниматься с постели — какой смысл? Снова терпеть враждебные взгляды окружающих и страх в глазах родителей? Сбегать в лес на целые сутки, стремясь спрятаться от всего мира и самой себя? Чувствовать, как чудовище внутри меня растет, готовясь разрушить все, что осталось от моего мира и моей жизни? Медленно и мучительно гореть в аду, порожденном моим прошлым, настоящим и будущим? Нет, спасибо, — сон избавит меня от боли и разочарований.

Хеймитч понимает, что причина моего добровольного заключения уже не болезнь, а кое-что похуже — то, с чем сталкиваются лишь Победители Голодных Игр, когда они оказываются не в силах вернуться в привычный мир — без жестоких убийств, рек крови, наточенных клинков и вездесущих камер. Ментор не понаслышке знаком с тем, что сейчас приходится переживать мне, а потому старается — как кажется только ему, — облегчить мои страдания. Он почти не пускает родителей под предлогом слабости мнимой больной, но сам всеми силами старается отвлечь меня от гнетущих мыслей. Иногда во мне просыпается жалость к нему и к его судорожным попыткам спасти подопечную. Порой чувствую нарастающее раздражение и назло Хеймитчу прячу голову под одеялом и лежу так часами в ожидании, когда придет сон. Я почти перестаю разговаривать с момента нашего последнего спора, и ментору приходится учиться понимать меня по глазам, которые, в общем, не выражают почти ничего, кроме равнодушия ко всему тому, что видят. Порой мужчина начинает злиться — движения становятся резкими, а тон голоса — отрывистым. В такие минуты глаза выдают его истинные чувства. Во взгляде проскальзывает молящее выражение — «скажи, что тебе нужно», «я не понимаю, Эрика», «помоги мне». Я оставляю его просьбы без ответа.

Однажды вечером он внезапно встает и уходит. Казалось бы, за пару недель, проведенных почти наедине с ним, я должна ощутить тревогу или одиночество, но нет, даже любопытство, и то продолжает мирно спать где-то глубоко внутри. Однако пятнадцать минут спустя ментор возвращается, держа в руках небольшую книгу с черной обложкой. Приблизившись к кровати, он протягивает ее мне:

— Это поможет тебе, когда ты захочешь рассказать обо всем, что произошло, но не сможешь найти в себе сил говорить. Это будет только твоей тайной, к которой не посмеет прикоснуться никто из посторонних, даже я.

С этими словами он кладет книгу на тумбочку, садится на край кровати и тихо продолжает:

— Только не молчи, волчонок. Я ведь знаю, как страшно потерять смысл жизни.

Он осторожно гладит меня по волосам, едва касаясь лица. Его пальцы очерчивают тонкий, еле заметный шрам, оставшийся после той злосчастной линейки. Кажется, будто живительное тепло его рук медленно, по капле передается и мне. Но, только почувствовав это, я испуганно отстраняюсь. Хеймитч понимающе улыбается, встает и устраивается в глубоком кресле. Свернувшись клубком и закрыв глаза, я снова засыпаю.