Игра на двоих (СИ)

— Разве нас что-то соединяет?

Пользуясь минутным замешательством Хеймитча, вызванном моими последними словами, я готовлюсь распахнуть дверь и вырваться на улицу, однако в последний момент ментор приходит в себя: в его глазах мелькает проблеск понимания, осознания того, что он сказал несколько секунд назад, который затем сменяется ужасом. В следующий миг мужчина снова сжимает меня в объятиях, но не таких, как пару минут назад, а осторожных и бережных. Тон его голоса смягчается, а губ слетает одно слово:

— Прости.

Я продолжаю молчать, не обнимая его в ответ. Тогда он, зарывшись лицом в мои распущенные волосы, снова начинает говорить — тихо, но торопливо, словно боясь, что смелость, необходимая для его слов, покинет его прежде, чем он закончит.

— Я боялся, что ты не придешь в себя. Что у тебя не хватит сил. Когда нес тебя на руках из леса, ты не дышала, и я был уверен, что опоздал. Мне хотелось защитить свою подопечную от всего, что может причинить боль, поэтому я не решился сказать о гибели твоего отца. И чуть не потерял тебя из-за собственной глупости и гордости. Я бы не смог жить без тебя, а потому, стоило мне понять, какой опасности ты себя подвергаешь, как я уже не мог сдержаться. Прости.

Признание Хеймитча доносится сквозь окутавшую меня пелену тумана — плотного, вязкого, мутного. Снова появляется стойкое ощущение, будто я лишь наблюдаю за разворачивающимися событиями со стороны — безмолвный и, возможно, нежеланный свидетель чужого откровенного разговора. Будто те три слова, скупые и, в какой-то мере, жестокие, которые в следующее мгновение сорвутся с моего языка, говорю не я, а кто-то другой. Будто то ледяное спокойствие и равнодушие присущи не мне, а тому, кто занял мое место, существу, в котором меня не узнает даже ментор.

— Отпусти, — мой шепот больше похож на раздраженное шипение. — Отпусти меня.

— Нет, — так же тихо, но с явной болью в голосе отвечает ментор. — Я не повторяю своих ошибок.

— Мне нужно домой. Родители беспокоятся.

— Надо же, ты вспомнила о семье! — ядовито произносит Хеймитч, но осекается под моим холодным взглядом. — Я пойду с тобой.

— Не нужно, — я отстраняюсь и, избегая пристального взгляда ментора, приоткрываю дверь.

— Это ты так думаешь! — мужчина выходит на улицу вслед за мной. Равнодушно пожав плечами, переходу дорогу, разделяющую наши дома и поднимаюсь по лестнице. В прихожей меня встречает мама. Приходится приложить усилия уже только для того, чтобы улыбнуться:

— Я в порядке, просто задержалась в лесу.

— Почему ты не была в школе? — начинает допрос встревоженная женщина, но Хеймитч моментально прерывает ее:

— Не сейчас, Кэтрин.

К моему удивлению, она мгновенно замолкает и, с необъяснимой надеждой взглянув на ментора, уходит на кухню. Тот поворачивается к подопечной и устало говорит;

— Иди к себе, Эрика. Тебе нужно отдохнуть.

— Со мной все в порядке, — огрызнувшись скорее по привычке, я все же решаю последовать совету мужчины и ухожу наверх.

Однако стоит сделать пару шагов в сторону коридора, как становится хуже: по коже пробегает неприятный, почти болезненный холодок, сильно болит голова, перед глазами все плывет. Оступившись на лестнице, едва успеваю схватиться за узкие перила, чтобы не упасть и не скатиться вниз. Присев на ступеньку, обнимаю себя за плечи, пытаясь унять дрожь. Меня бросает то в жар, то в холод. Что п-п-происходит? Кое-как, цепляясь за все, что попадется под руку, добираюсь до чердака. Сделав пару шагов в сторону комнаты, не выдерживаю, сползаю по стене на пол и, свернувшись клубком, закрываю глаза.

Шум в ушах только усиливается: стук каблуков по деревянному полу, чей-то крик, в котором едва можно разобрать мое имя, удар гонга, гимн Капитолия, свист ножа, рассекающего воздух, взрыв, убивший отца. Я снова не могу разобрать, где реальность, а где мои же воспоминания. Настоящее и прошлое смешиваются в голове, вызывая мучительную боль и галлюцинации.

Я прихожу в себя, как мне кажется, очень скоро: за окном еще не рассвело. Осмотревшись, понимаю, что лежу в своей кровати, укрытая теплым одеялом. В ту же секунду мне становится жарко, и я сбрасываю его к ногам. Болит горло, легкие раздирает кашель, во всем теле чувствуется слабость. Не сразу замечаю стакан воды, будто парящий в воздухе. Кое-как сфокусировав зрение, вижу руку, держащую сосуд и, проследив за ней любопытным взглядом, вижу сидящего на постели ментора. Что он здесь делает?

— Я же сказал, что не повторяю своих ошибок, — с каких пор Хеймитч читает мои мысли?

— У тебя на лице все написано, — невесело усмехается мужчина. — Но можешь не надеяться, я не уйду.

Откинувшись на подушку, подтягиваю колени к груди и обнимаю себя за плечи. Пытаюсь сказать хоть слово, но голос срывается:

— Со мной все нормально…

Новый приступ кашля вынуждает меня замолчать и взять наконец предложенный стакан воды.

— Да, детка, я вижу, — усмехается Хеймитч. — Ты вообще в курсе, чем закончилась твоя ночная прогулка и сколько времени прошло, прежде чем ты наконец перестала метаться в бреду и пришла в себя?

— Пара часов? — накрываюсь одеялом с головой: меня снова трясет в ознобе.

— Пара дней! — рявкает ментор. — У тебя новое увлечение появилось, что ли, — доводить меня до сердечного приступа и нервного срыва одновременно?

— А это уже твои проблемы — не помню, чтобы просила тебя работать моей личной сиделкой.

— Ты можешь сколько угодно язвить, но задеть меня не получится, — замечает Хеймитч. — Я все равно останусь здесь, с тобой. Хочешь знать почему?

— Мне все равно, — равнодушно отвечаю я, уставившись невидящим взглядом в противоположную стену и пытаясь внушить себе, что все сказанное мной сейчас — правда.

Получается: стоит остаться наедине со своими мыслями, как уже привычные ощущения одиночества и опустошенности не заставляют себя ждать. Ментор зовет меня по имени, но я не реагирую. Вместо этого напрягаю слух, стараясь различить звуки, доносящиеся с первого этажа. Дверь на чердак приоткрыта, а потому особых усилий не требуется: я слышу шум торопливых шагов, звон посуды, чей-то тихий разговор. Звук голосов родителей усыпляет меня: несколько минут спустя прикрываю глаза и отдаюсь в объятия Морфея.

На протяжении нескольких дней я почти не просыпаюсь; периодически меня будит ментор, заставляя принять очередное лекарство и поесть. После этого он пытается занять подопечную разговором, но та продолжает игнорировать его слова. Однако Хеймитч не сдается. Пока я неохотно, с отвращением обедаю, он говорит о том, что происходит в Дистрикте и в Капитолии. Из его рассказов становится понятно, что родители, уже не зная, чего от меня ждать, стараются реже попадаться мне на глаза. Мать пропадает на работе и возвращается домой поздно вечером, бабушка и дедушка проводят большую часть времени в Шлаке — ремонтируют старый дом, общаются с соседями, иногда заглядывают в Котел. Хотя я и сама веду себя с ними ничуть не лучше — стоит кому-нибудь из родных постучать в дверь моей комнаты, как я моментально притворяюсь спящей. Хеймитч неодобрительно качает головой, но удостаивается уничтожающего — «не твое дело!» — взгляда, после чего я заползаю под одеяло и на самом деле засыпаю, а он продолжает сидеть в кресле и не спускать с меня глаз. Сам же ментор, судя по его поведению, не покидает наш дом ни на минуту: когда я просыпаюсь, он либо читает, устроившись в кресле рядом с моей кроватью, либо стоит у окна.

Обычная простуда затягивается, и я остаюсь в постели на следующие две недели. Тем временем пролетает октябрь: солнце почти не показывается, крупные, тяжелые капли дождя не переставая барабанят по крыше, над Деревней Победителей повисает плотный серый туман. На чердаке становится все холоднее; родители предлагают перебраться на второй этаж, в одну из комнат, где хотя бы есть камин, но я упрямо оказываюсь, закутавшись в одеяло, согревая руки собственным дыханием и чувствуя, как медленно, но верно превращаюсь в льдинку. Если раньше лед сковывал только мой разум, подавляя чувства и эмоции, то теперь он постепенно покрывает и тело, заставляя дрожать от постоянного холода и с сожалением вспоминать погожие летние дни. Только, кажется, даже солнце уже не сможет растопить тот айсберг, в который успело превратиться мое сердце.