Good Again (СИ)

Поговорили мы и о церемонии — в Четвертом в ней примут участие Энни и ее маленький сын.

— У Энни ребенок? — вздохнула я от удивления. Пит взглянул на меня вопросительно, будто не веря своим ушам. — Он так и не узнал? — добавила я. Пит положил голову на руки, явно подавленный своими мыслями. Маленькое продолжение Финника. Мне оставалось лишь сглотнуть слезы — так это было грустно и прекрасно.

— Пожалуйста, пришли нам фотографию, сможешь? И Энни с Финником, если возможно, — я объяснила маме все про нашу книгу памяти, как эта идея выросла из нашего семейного справочника растений. И она согласилась все нам прислать. Сказала, как сильно нами гордится. Как хотела бы меня увидеть. Посмотрим, выдавила я, ведь пока мне не разрешают покидать Двенадцатый.

Представить себе при каких обстоятельствах она сама могла бы сюда приехать я так и не смогла, и почувствовала, что в сердце, и без того затопленного чувствами, что-то болезненно кольнуло. Но я постаралась держать себя в руках и поспешила окончить наш разговор, прежде, чем свалюсь в пропасть самобичевания и жалости к себе.

— Ребенок, — сказал Пит с благоговением в голосе.

И я кивнула, думая о том, насколько же безумны те, кто приносит новую жизнь в наш мир, наполненный жестокостью и злобой. Сама я никогда не отважусь — я была в этом уверена. Я постаралась заслониться в мыслях от нескрываемой тоски на лице Пита, и отвела взгляд, уставившись в окно.

***

Церемония обещала быть весьма торжественной. Умывшись так же тщательно, как прежде умывалась только перед каждой проклятой Жатвой, я так же, как тогда, заплела косу — теперь уже без посторонней помощи. Выбирая наряд к случаю, я остановилась на простеньком платье без рукавов с голубым кушаком. Такие у нас в Двенадцатом не носят, но не носили и в Капитолии. В этом платье было что-то вневременное, не относящееся к конкретному месту.

Свои шрамы я густо намазала кремом. Рубцы на шее и на руках будут видны, и хотя здесь, в Деревне Победителей, они меня и не заботили, мысль о том, что Сойка-пересмешница покажет миру свои отметины, меня смущала. Внезапно пришло в голову, что нам еще стоит порадоваться, что перед церемонией нас не осадила толпа телевизионщиков. Может, они научились уважать чужое личное пространство. А может, просто Хеймитч хитростью или еще как отмел все их попытки сунуть сюда свой нос. Пока я отложила платье в сторонку, чтобы надеть, когда придет пора.

Спустившись вниз, я застала Пита на кухне. На нем был фартук,и он поспешно перемещался от стола к плите, от плиты к кладовке и обратно, разом что-то помешивал и мыл посуду. Когда же я дотронулась до его плеча, от подскочил от неожиданности. Глаза его блестели как-то по-особенному, он явно пытался перекинуть на выпечку свое растущее внутреннее напряжение. Мне оставалось лишь его обнять, дав ему время расслабиться настолько, чтобы и он мог обнять меня в ответ. Подняв на него глаза, я сказала:

— Давай я все вымою. А ты заканчивай печь

Кивнув, он вернулся к замешиванию хлеба.

Хеймитч застал нас за совместными кухонными хлопотами. Ментор был в присущем ему расхристанном виде, хотя, очевидно, помылся и почистил зубы. И итоге лишь слегка попахивал, а не сбивал окружающих с ног своими ядовитыми парами как обычно. Я по-быстрому пожарила на сковороде дикую индейку с морковью, картофелем, тыквой и кабачками. Все это процессе слегка подпрыгивало на сковороде. Этому меня научил Пит. Сам он пек хлеб. Мы вообще-то не собирались закатывать пир на весь мир, но я добыла намедни индейку, и ей нельзя было дать пропасть. Ели мы в полной тишине, если не считать кратких комментариев о достоинствах пищи, призванных заполнить тяжелую тишину. Казалось, сегодня мы обедали не одни, а в компании призраков, которые болтать были не в настроении.

По окончании уборки на кухне Хеймитч занял кресло в гостиной, а мы с Питом устроились на диване. Стоило включить телевизор, и в комнату ворвались голоса ведущих, болтавших о значимости сегодняшнего события для будущности Панема. Приглушив звук — не слушать же эти говорящие головы — я поудобнее устроилась, держа на коленях голову Пита. Мы просто смотрели на картинку из других Дистриктов, чтобы подготовить себя к тому, что будет происходить здесь, в Двенадцатом. Вскоре очередь дошла и до Четвертого, где уже выступал местный мэр. Хеймитч что-то пробормотал себе под нос, но я не стала на это реагировать. Пит наконец задремал, вымотанный бешеным всплеском энергии на кухне. И я тихо сидела, упиваясь его запахом, ощущением его твердой груди под моей ладонью - меня пронзила вспышка радости оттого, что мне невероятно повезло и он со мной.

Именно об этом я думала, когда на экране появились они. Десятки огромных белых цветов, похожих на лилии, которые вручали участникам процессии. Каждый из них сопровождало названное вслух имя трибута. Меня заворожила красота этих цветов, и то, как их было много, и то, что с ними теперь будет. Четвертый Дистрикт был большим, вытянутым вдоль восточного морского побережья Панема. Дом Правосудия стоял на скале над медленно катящими внизу океанскими волнами. Безмолвная процессия босых людей, несущих хрупкие драгоценные цветы, исчезла из поля зрения, а затем появилась на лестнице, ведущей с улицы на пляж. Разбудив Пита, я показала ему на экран, и объяснила, что там происходит. И пока я говорила, прозвучали эти имена:

Энни Креста-Одэйр.

Финник Одэйр.

Энни несла к морю сразу два цветка. Я рванулась к экрану и дотронулась до изображения ее рыжих волос, до ее слегка отсутствующих прекрасных глаз. И снова села, уже на пол, по-турецки, наблюдая как все участники процессии, один за другим, опускают цветы на воду. В том, как Энни коснулась своего цветка, поцеловала лепесток, прежде чем отпустить его на волю нежного прибоя, была особая пронзительность. Понятно, почему камеры снимали ее не отрываясь — Финник снискал вечную славу, и после Игр, и тем, что делал в Революцию, и тем, что пал в бою, пожертвовав собой. И я подумала о том, что истинная история любви этой Революции была не о нас, а о Финнике с Энни, а теперь и об их маленьком сыне.

Так много цветов. Так много жизней. Всего в одном Дистрикте.

И до меня стало доходить, как много значат эти церемонии: множество потерь, множество лет. Пит как обычно все видел наперед и оказался прав. Боль, что мы все пережили, нас же могла и исцелить. Эгоистично было оставаться от этого в стороне. Присутствуя же там, на церемонии, я всем давала знать, что все эти трибуты жили, любили, страдали, и в конце концов гибли. Что все их жизни не пропали втуне. Хотя были полны трагедии. И это было верно даже для тех, кто умирал в преклонном возрасте, как некоторые Победители. Когда забирают детей на Жатве, человека лишают не просто жизни — его бессмертия, права остаться жить в веках, в будущих поколениях. При этом даже если ребенок, став трибутом, и выживал — он все равно был чужд уже и своей семье и окружающим, насильственно от них оторван — пример изломанной, бездетной жизни Хеймитча тому было живое доказательство.

Вскоре море уже как ковром оказалось устланным множеством белых цветов, которые качались на волнах, взывая к душам, которые теперь не были потеряны, а наоборот — освобождены для жизни вечной, так как о них помнили ныне живущие. Хеймитч оперся лбом о сложенные домиком ладони, не переставая смотреть на экран, его мысли были для меня неисповедимы.

Повернувшись к Питу, который сидел теперь рядом со мной на полу, я думала о том, что мы теперь с ним точно дети, которыми мы по большому счету все еще оставались — больше не хотим сидеть у телевизора в комфортных мягких креслах, как взрослые. Взяв его руку, я ее нежно поцеловала. Так я хотела дать ему понять, что признаю, что он был прав, но ему вряд ли было нужно подобное мое признание. Пит сам был настолько цельной и светлой личностью, таким прочным моральным ориентиром, что он любую сбившуюся с пути душу, не только мою, мог бы вывести из царства призраков.

— Давайте собираться, — сказала я.