Good Again (СИ)

Экраны снова ожили, чтобы показать вид на наш Дистрикт с воздуха. Мне послышалась легкая вибрация в момент, когда все лампы стали загораться. Все огоньки на каждой спице колеса вспыхнули одна за другим, очень быстро. Казалось, центр города вновь охвачен огнем, и меня терзали страх и благоговение от красоты представшего нам зрелища, пока не зажглась последняя из ламп. Огонь распространился снизу-вверх по сооружению в центре площади, пока все оно не замерцало внутренним светом, как будто в нем переливались те искры, что носит в свой душе каждый живущий на нашей планете.

Пит не мог оторвать глаз от этого зрелища.

— Поразительно, — прошептал он.

Хеймитч, тоже захваченный увиденным, пояснил:

— Они взяли бывший символ Капитолия и поставили его как бы с ног на голову. Теперь он значит нечто совсем другое. Очень по-бунтарски.

— Это прекрасно, — вздохнула я. Толпа молчала, не считая редкого всхлипа какой-нибудь бедной, всеми покинутой души. Когда речь была окончена, все медленно повернулись и направились к монументу. Пит и Хеймитч тоже поднялись, ждали меня. Я тоже встала, пытаясь разглядеть что же высечено на основании памятника. И когда мне это удалось, я поняла — это были имена всех трибутов: тех, кто участвовал в первых играх — вверху, тех, кто в последних — внизу, по внешнему кругу. И там было написано: Примроуз Эвердин (доброволец) Китнисс Эвердин, Пит Мелларк, Китнисс Эвердин, Хеймитч Эбернати (доброволец) Пит Мелларк. Все 154 имени были высечены на основании этого изящного творения, которое, казалось, пульсировало от энергии, что все мы в него излили. Оглянувшись, я заметила людей в возрасте, очевидно, родителей, нежно проводящих пальцами по именам своих давно украденных у них детей: некоторые плакали, у других на лицах застыло каменное выражение, жили лишь глаза. Там были и братья, сестры, кузены, тёти, друзья, и каждый хотел коснуться дорогого имени — единственного, что осталось от их близких.

Моего локтя кто-то коснулся, и я заметила Сальную Сэй, по ее морщинистому лицу струились слезы. Она потрясла головой и, повинуясь внезапному порыву, я её обняла.

— Думала, уж не дожить мне до этого дня, — она подняла на меня глаза, которые видели больше страданий, чем может вместить в себя одна человеческая жизнь. — Они этого не говорят, потому что знают — вы бы этого не хотели слышать — но спасибо тебе. И спасибо ему, — она кивнула в сторону Пита. И отстранилась, смутившись накативших на нее чувств. У нас в Двенадцатом показывать то, что у тебя творится на душе, вообще-то не принято, но я подумала, что именно благодаря тому, что эта женщина меня кормила, даже когда я была не более чем куском истерзанной плоти, когда душа моя слонялась в потемках, и позволило мне существовать дальше. Уже когда она пыталась удалиться, я коснулась ее и тихо произнесла:

- Нет, это тебе спасибо, — она отчаянно схватила меня за руку, прежде чем отпустить и продолжить свой путь вокруг монумента.

А я потянулась к Питу и взяла за руку его, подавленная мыслями о том, как часто я была ужасно близка к тому, чтобы навсегда его потерять. И если бы это случилось, то сейчас я была бы всего лишь сморщенным обломком человека, касающимся его имени на подножии монумента, а не его светлой кожи, как я могла сделать это теперь. И тогда я впервые ощутила бесконечную благодарность уже не только к Питу, но и к тем неисповедимым тайным силам Вселенной, которые, вдоволь со мной наигравшись, решили в конце концов вознаградить меня воссоединением с этим самым добрым, нежным, самым достойным человеком, который когда-либо ходил по этой пропитанной злобой земле. И я прильнула к Питу, пока он пристально смотрел на новый монумент внимательным взглядом художника.

Охваченные чувством восхищения, мы на заметили как к нам через всю площадь пробрался вычурно одетый мужчина. Когда же я его заметила, то уловила во всем его облике нечто столь кричаще капитолийское, что у меня волосы встали дыбом. Его серебристый костюм дополнял розовый галстук и пара того же цвета остроносых туфель. Даже на Пите такой наряд не мог бы смотреться привлекательно. Мужчина протянул руку Питу и поспешил представился:

— Меня зовут Фабиан Андроникус. Простите, что прервал вас в такой, должно быть, важный для вас обоих момент.

Прежде чем ответить, Пит взглянул на него с опаской:

— Вообще-то он важен для каждого, — обычно такой открытый и общительный, он не особо рвался беседовать с этим разодетым в пух и прах господином. Даже без прежде присущих капитолийцам толстого слоя макияжа и ярких татуировок он распространял вокруг себя ощущение чего-то вылизанного и неестественного. После его наманикюренных ногтей мой взгляд упал на сверкающую ухоженным великолепием сильно залаченную светло-каштановую шевелюру, в которой даже ураган вряд ли смог бы потревожить хотя бы одну прядь.

— Так отрадно видеть вас вдвоем на людях после стольких месяцев затворничества. Позвольте поинтересоваться, не найдется ли у вас минутки, чтобы немного поговорить о том, какое впечатление на вас произвели сегодняшние события.

Я вжалась Питу в бок, пытаясь занимать собой как можно меньше места. У этого мужчины была такая же манера, и та же аура, что и у Цезаря Фликермана: он всеми силами старался втереться в доверие к своим потенциальным жертвам, чтобы потом выставить на всеобщее обозрение их самые интимные моменты.

— Мы не хотели бы ничего обсуждать на этот раз, — сказал Пит, постепенно отодвигая нас обоих от собеседника. Но от этого Фабиана было не так-то легко отделаться.

— Но вы только подумайте о том, как это было бы судьбоносно для всех граждан Панема — опять увидеть наш символ, узнать, что Сойка-пересмешница тоже участвует в восстановлении морального духа нации. Хватило бы всего нескольких вопросов.

— Он сказал «нет»! — завопила я, и к нам повернулось довольно много голов.

— Мисс Эвердин, прошу, подумайте о гражданах Панема…

Я только спряталась за Пита, пытаясь загородиться от коварного вторжения этого человека, от которого было не укрыться и в такой толпе. Дыхание мое стало частым и прерывистым, мысли бежали вскачь, я не могла ни на чем сосредоточиться. Я чувствовала себя загнанной в угол, связанной, как в прежние ужасные времена, когда была лишь марионеткой Капитолия. Рука Пита обвила меня, и увлекла прочь из толпы, к краю площади. Прямо по курсу оказались еще несколько бригад репортеров с камерами наперевес. Стоило им нас заметить, как их чудовищные линзы стали поворачиваться в нашу сторону. Побег был невозможен, и я была близка к тому, чтобы покатиться на землю, словно мяч. Владевшее мною отчаяние заставляло меня спотыкаться на каждом шагу.

Тут я увидела, что к нам на подмогу спешат Том с Гленом. Встав по обе стороны от нас, они тут же заслонили нас от камер, оттеснили их, увели нас за Дом Правосудия. Когда за нами поскакал Андроникус, Том преградил ему путь и недвусмысленно послал его куда подальше, не удержавшись даже от угрозы физической расправы. На меня же накатал самый настоящий приступ паники. Согнувшись в три погибели и свесив голову к земле, я изо всех сил пыталась выровнять дыхание.

— Думаю, нам пора отсюда валить, — сказал Пит, потирая мне спину, пытаясь меня успокоить.

Том согласился.

— Глен скажет Хеймитчу, — и кивнул брату, а тот пошел обратно к монументу. — А я выведу вас из города. Мне правда очень жаль. Я видел, как этот пес скакал к вам, но мне было просто не пробиться через толпу.

— Все нормально, Том. Теперь по крайней мере все уже кончилось, — ответил Пит, помогая мне встать. Я наконец могла дышать почти нормально.

— Я в порядке, — отреагировала я на их немой вопрос. Завтра мне будет наверняка стыдно вспоминать обо всем произошедшим, но сейчас моим единственным желанием было оказаться поскорее дома.

До Деревни Победителей мы добрались без приключений. Поблагодарив Тома, мы тут же пошли домой, а он зашагал обратно в город. Едва войдя в наш дом я тут же ринулась вверх по лестнице, пробежала через спальню, по пути сбрасывая с себя одежду, и сразу же рванула в ванную. Там я сразу врубила горячий душ, выкрутив краны до упора, и позволила сильной струе колотить по моим напряженным мышцам. Да, церемония не была такой ужасной, как я ожидала, хотя порой на меня накатывала самая настоящая депрессия, когда я слушала торжественную речь. Человечество уже неоднократно проходило через всяческие зверства, и вряд ли оно вынесло из этого какие-то уроки и научилось чему-то на своих ошибках. Так откуда такая уверенность, что все это не повторится? Откуда я могу знать, что кто-нибудь однажды опять не посягнет на детские жизни, как это делал Капитолий? Это лишь укрепляло меня в решении никогда не заводить детей.