Good Again (СИ)

Пит лишь кивнул. Жара после обеда немного спала, но я все еще чувствовала обжигающее прикосновение солнечных лучей. На Пите была простая светло-голубая рубаха с закатанными до локтей рукавами, но даже она не могла тягаться с лучистой голубизной его глаз. Еще на нем были брюки цвета хаки. Мы не договаривались одеться под стать друг другу, но я неожиданно обнаружила, что так вышло само собой, и у меня мурашки вдруг побежали по спине. Ощущение было совершенно иррациональным. Я пригладила ему волосы, уложив их на бок, и он стал похож на мальчишку-школьника, такого юного, невинного. Меня очаровывало в нем то, насколько же привлекателен он может быть, не прикладывая к этому никаких усилий. Хотя сейчас на его шее блестели капельки пота, да и сама я уже не чаяла дождаться вечерней прохлады.

Когда же мы появились на площади, пристальные взгляды земляков стало уже невозможно игнорировать. Нас подошло поприветствовать немало людей, которые знали Пита и его родителей еще до войны. Они и со мной обходились очень ласково, видимо, благодаря моей славе недавней революционной иконы, а теперь — двинутой лунатички, которую нельзя нервировать, и я была благодарна за такое ко мне отношение. Лишь благодаря ему я могла пережить подобный избыток внимания к моей особе. Новый мэр, Окли Гринфилд, сам нам ненавязчиво представился, выразил нам соболезнования и добавил к ним все самые наилучшие пожелания, но вовсе не плаксивым тоном, что меня однозначно к нему расположило. Том и его брат, Глен, маячили все время возле нас, заставляя меня чувствовать себя кем-то вроде примадонны из Капитолия, но когда мы наконец заняли наши места, я поняла, что все отнюдь не так ужасно, как ожидалось. Пит благодарно чмокнул меня в щеку.

В конце концов, яркое солнце скрылось, так что можно было различить что же происходит на экранах. А там один за другим появлялись лица всех когда-либо брошенных на арену трибутов с подписанными именами, датами рождения и смерти. Эту нарезку крутили постоянно, так что я была готова, что вскоре увижу портреты: свой, а также Хеймитча, Пита, и может даже Прим. Взгляд Хеймитча тоже был неотлучно прикован к экрану. Он знал многих из этих трибутов, и я физически чувствовала, как он борется с желанием достать фляжку и немедля ее опустошить. Я же отвернулась от экрана и спрятала лицо на груди у Пита. У меня не было сил смотреть на то, как ее лицо появится на экране и быстро исчезнет в небытие, как и ее короткая маленькая жизнь.

— Я скажу тебе, когда все кончится, — прошептал Пит, как будто прочитав мои мысли.

Я кивнула, не отрываясь от его плеча, и через несколько минут он поднёс руку к моему затылку, давая знать, что теперь я могу безопасно поднять глаза. Экран погас и всех пригласили занять свои места — сидя или стоя. Площадь была переполнена, хотя далеко не все присутствующие жили в двенадцатом до войны. Оглянувшись по сторонам я заметила бригады телевизионщиков с камерами и специальными фонарями — они стояли прямо возле сцены, а также позади собравшихся. Я попыталась вжаться в спинку своего кресла и спрятаться за Питом, чувствуя, что нынче вечером ко мне и так прикованы все взгляды.

Церемония началась с приветствия новому флагу Панема. Мы с Питом, видимо, и впрямь выпали из текущего политического процесса, так как лично я видела новый флаг впервые. На темно-зеленом фоне по внешнему краю золотого круга расположились четырнадцать опять же золотых звезд*. Но самым заметным элементом была изображенная в центре сойка-пересмешница: уже не объятая пламенем, она сияла тем же золотом, что круг и звезды на полотнище нового флага. Я чуть было не застонала — настолько это было предсказуемо. Неужто они не могли туда влепить какой-нибудь другой стоящий символ, что-нибудь, что не касалось бы лично меня? Мой щедрый порыв относительно присутствия на этой церемонии явно пошел на убыль, и мной завладели самые мрачные настроения от перспективы и впредь жить у всего мира на виду. Потом прозвучал новый гимн, и на трибуну вышел мэр Гринфилд. За Домом Правосудия солнце медленно спускалось к горизонту, купая все в округе в теплых лучах того единственного чуть приглушенного цвета, который всегда будет напоминать мне о Пите.

- Мы здесь живем давно. И вгрызаемся во внутренности этих гор в поисках угля уже многие сотни лет. Каждый, кто здесь родился, знает, что угольной пыли здесь столько, что даже наши дети в ней практически родятся. И хотя мы прежде были беднейшим из Дистриктов, мы всегда с гордостью несли наши традиции, и не изменяли себе. У нашего Дистрикта — долгая память.

Именно поэтому этот день, который так долго приносил столько горя и страха не одному поколению наших жителей, именно этот день дает мне право питать надежды и даже оптимизм. Потому что забывать нашему Дистрикту несвойственно. И это даже более ценно, чем все пышные церемонии и каменные монументы. Нам нужна непоколебимая надежность нашей коллективной памяти. Важно не просто помнить и молчать. Хотя слова бледнеют перед памятью, но все же мы должны говорить вслух. Мы должны стремиться осознать. Должны выучить уроки, которые преподала нам Жатва, и наше угнетение. И прежде всего мы сами должны помнить. Нам нужно никогда не забывать об уязвимости человеческой жизни, невероятной ценности каждой конкретной жизни. Мы должны помнить не только о страшной цене, которую мы заплатили за свое право на свободу, но и о страшной цене, которую мы платили за свои пассивность и молчание.

Чтобы действительно почтить память всех тех детей, которых мы потеряли за эти 75 лет, мы должны направить наш гнев и горе на то, чтобы освободить этот мир от человеческой жестокости и угнетения. Мы должны осознать, что все человеческие существа друг другу братья, и если кто-либо подвергается репрессиям, если детей забирают от семьи, пытают, если они становятся жертвами фанатиков или диктаторов, то и все человечество страдает вместе с ними. Что все мы жертвы. Неспособность человеческих существ понять ценность жизни, жизни наших детей, вновь и вновь заставит нас угнетать друг друга — в малом, как и в большом. Исторические труды прежнего мира, в котором Панем звался Северной Америкой, свидетельствуют о множестве примеров того, как человека можно унижать, изолировать, мучить и разрушать. И нужно чтобы каждое новое поколение тех, кто выжил, никогда не забывало уже однажды выученных уроков. Наше поколение — поколение спасшихся чудом — никогда не позволит, чтобы эти уроки были преданы забвению, особенно после того, как все самое ужасное, что только могло случиться, произошло с нашими детьми. Ибо то общество, которое не может защитить и поддержать даже самых слабых своих членов, не достойно сколь-нибудь долго существовать.

Мы, жители этого Дистрикта, – те, кто все помнит.

И в память о 154 трибутах, принесенных в жертву Голодным Играм, наш Дистрикт возжигает символ того, что мы выжили.

После этих слов со всех столбов разом, как по мановению невидимой руки, опали скрывавшие их покровы. Под ними оказались лампы. Не те чахлые светильники, которые можно было найти даже в самом убогом доме в Шлаке. Эти были великолепные лампы, по форме своей напоминающие слезы, которые поддерживали изящные железные стержни. Пока я пыталась понять, как они устроены, гигантский покров с сооружения в середине площади тоже опал.

Все те же асимметричные слезинки на постаментах были продублированы и в центре площади, но с большей изобретательностью. И тут я поняла, что форма ламп похожа на форму огонька горящей свечи. И сами эти фонари — как свечи. Центральное же сооружение было никак не меньше четырех с лишним метров в высоту, и сделано было, казалось, из тонированного стекла. Оно было похоже не на одну свечу, а как на сноп пламени, взметнувшийся к небу. То, что я поначалу сочла фонтаном, больше было похоже на металлическую спираль, огибающую основание памятника.

- В знак того, что угасшие за 75 лет жизни никогда не будут забыты, мы возжигаем Дорогу Вечного Огня для наших детей, павших жертвой Голодных Игр. По огоньку в честь каждого трибута. Это пламя должно также стать предостережением всем будущим поколениям, чтобы они никогда не забывали о том, какие мы понесли потери — вплоть до скончания времен.