Фазы неизбежности (СИ)

Ночь выдалась хоть и темноватой, но ясной и почти безветренной. Снег к концу мая уже стаял, давая дорогу свежей зелени, однако в темное время холод все еще заставлял траву и ветви деревьев покрываться инеем, так что каждый шаг Дарэм сопровождался тихим хрустом и потрескиванием. Решив совместить неблизкий путь до замка с чем-то полезным, Нази постаралась ступать как можно легче — при определенной сноровке немертвые вполне способны были передвигаться невероятно тихо, а то и вовсе беззвучно. Например, старший Кролок, навыки которого Дарэм в своем обучении предпочитала брать за ориентир, со своим огромным ростом и весом, по самым скромным прикидкам, никак не меньше девяноста килограммов, ухитрялся бесшумно двигаться даже по битому стеклу.

Печально известный своим близким расположением к замку поселок, в котором она когда-то прожила полтора месяца, Дарэм, как всегда, решила обогнуть по широкой дуге. Так, на всякий случай. И сегодня эта предосторожность, как почти сразу поняла Нази, оказалась не напрасной — даже с расстояния в милю она вполне отчетливо услышала тихое и переливчатое девичье хихиканье возле самой опушки. Хихикала девица, разумеется, не в одиночестве.

— Ну, все, все, пусти же ты меня, нахал! — если девушка и была чем-то недовольна, то недовольство это было каким-то на редкость неубедительным. — Светать уж скоро начнет, если кто дома хватится, несдобровать мне!

— Да как же пустить, когда мочи нет с тобой расстаться? — откликнулся тихий юношеский голос, и Дарэм отчетливо услышала звук поцелуя. — Слишком коротки ночи, чтобы на тебя, душа моя, наглядеться и наговориться вдоволь.

«Знаем мы эти разговоры», — саркастично подумала Нази. Сосредоточенно оценив свое состояние и придя к выводу, что выдержки ей сегодня, пожалуй, достанет, она решительно скользнула между деревьев, приближаясь к опушке.

— Вот сговорится твой батюшка с моим, тогда уж и наглядишься, а покуда терпения наберись. — Девушка, между тем, снова довольно захихикала. Во избежание последствий перестав дышать, Дарэм выглянула из-за дерева и, наконец, узнала дочку одного из завсегдатаев Шагаловского трактира, которая млела в крепких объятиях старшего из сыновей поселкового мукомола.

— Разве не говорили тебе, Ксилла Легель, по ночам носу на улицу не совать? — мрачно поинтересовалась она из темноты. — Так ведь до свадьбы можно и не дожить.

Эффект получился просто потрясающий. Наверное, из-за того, что голос у Дарэм вышел что надо — низкий, чуть хрипловатый и в меру «потусторонний». Влюбленная парочка исчезла с опушки в рекордно короткий срок, оставив Нази на память затихающий топот двух пар ног, да сиротливо валяющийся в траве девичий платок с бахромой.

— Не за что, — буркнула Дарэм в пространство, наконец, позволив себе вдохнуть колкий от предрассветного морозца майский воздух и, продравшись сквозь заросли дикого малинника, уже не таясь зашагала к замку по поросшей мхом дороге. Вот уж и впрямь, весна, равно как и влюбленность, действовала на неокрепшие юношеские умы сугубо разлагающе. И с учетом того, что в непосредственной близости от поселка сейчас, кроме Дарэм, был еще один чертовски голодный и потому опасно балансирующий на грани срыва вампир, такое слабоумие было особенно некстати.

Беспрепятственно миновав оставленные на ночь открытыми специально для нее ворота, Дарэм, и без того поганое настроение которой от встречи с местными сделалось еще хуже, спустилась прямиком в склеп, малодушно решив, что мокрые после купания волосы можно расчесать и завтра, а на жалобы виконта по поводу мифического запаха тины — и вовсе наплевать.

Герберта еще не было, и Дарэм не сомневалась, что молодой человек, пользуясь случаем, отправился прогуляться, и вернется лишь с первыми лучами солнца. Теперь, когда он вынужден был большую часть ночи «стеречь» отца, свободного времени у младшего фон Кролока оставалось совсем немного: около часа до пробуждения Их Сиятельства, и пара часов после того, как он погружался в сон. Как и ожидала Нази, саркофаг графа уже был закрыт — в последнее время «спать» Кролок ложился гораздо раньше обычного, то ли руководствуясь старой доброй истиной о том, что во сне время идет быстрее, то ли — что вернее — из-за затянувшейся голодовки слишком быстро исчерпывая отведенную на свой суточный цикл силу.

Чего Нази не ожидала, так это того, что на принадлежащем ей саркофаге обнаружится сложенный вдвое листок бумаги. Стоило Дарэм взять его в руки, как что-то, тяжело стукнув, со звоном покатилось по каменной крышке гроба, и лишь в самый последний момент женщина успела ловко прихлопнуть ладонью норовящую упасть на пол монету.

«Теперь у тебя есть десять крон, — узкий почерк графа Дарэм давно уже приучилась разбирать без труда. — Так что будь любезна, отдай Герберту его выигрыш».

Несколько секунд Нази озадаченно хмурилась, глядя то на записку, то на зажатую в пальцах монету достоинством в десять венгерских крон. Наконец, сообразив, в чем дело, женщина не удержалась от тихого смешка и, покосившись на графский саркофаг, проговорила:

— Извинения приняты.

*

Если бы у ныне покойного герра Дарэма спросили, есть ли на свете что-то более ценное, чем человеческая жизнь, он бы ответил не задумываясь: «Да. Две человеческие жизни». Нази не сомневалась — пострадай она во время одного из рейдов от вампирских клыков, Винсент убил бы ее, не позволив превратиться, а если бы от этих клыков досталось ему самому — с той же неколебимой уверенностью потребовал бы обезглавить себя, тем самым выменивая одну жизнь на десятки других. И Дарэм даже думать не хотелось о том, что сказал бы ее муж, узнай он, что Нази, оказавшись прямо в вампирском логове, не только сохранила «жизнь» двум представителям существ категории “А”, не только превратилась из защитника племени человеческого в ту самую угрозу, бороться с которой некромантов учили любой ценой, но и — что гораздо хуже — вот уже несколько месяцев продолжает существовать. С точки зрения ее покойного мужа, оправданий предательству всего того, за что они сражались и во что верили, не было.

И сейчас, борясь с неискоренимым «побочным эффектом» существования всякого вампира, чувствуя, как скручиваются отвратительным, болезненным спазмом внутренности, усилием своей, все еще человеческой, воли пытаясь удержать контроль над рвущимися с ментальной привязи инстинктами, Дарэм отчетливо сознавала всю тщетность и бессмысленность этого боя. Несколькими часами раньше или несколькими часами позднее, жажда возьмет свое. Сотни человеческих жизней, десятки или единицы — это все равно гораздо больше, чем могло бы быть, если бы Нази Дарэм перестала существовать. Единственным верным решением в ее случае было вечное заключение между тропами — до тех пор, пока душа, лишенная шанса на посмертие, не угаснет окончательно, превратившись в туманный, утративший сознание призрак, медленно дрейфующий в темноте. И постыдный страх Дарэм, знающей, что последняя жертва должна быть принесена, но не решающейся сделать этот шаг в никуда, был предательством тоже, поскольку каждый месяц ее промедления стоил жизни нескольким людям.

Винсент бы не сомневался — понимая, что его ждут века одиночества и абсолютной темноты за гранью, он бы все равно ушел. Ее муж всегда знал, как следует поступать, и у него, в отличие от Нази, всегда хватало на это силы, чести и храбрости.

— Поговорите со мной, фрау Дарэм.

Глубоко ушедшая в свои мысли Нази вздрогнула от неожиданности. Помимо того, что нынче шла девятая ночь ее «голодовки» — пока что последняя из тех, что Дарэм удалось выдержать — сегодня, к тому же, была ее очередь «дежурить» в замке. Впрочем, дежурство это оказалось относительно нетрудным — на ее счастье, у старшего Кролока была одна из тех ночей, когда его смело можно было приравнивать к мебели. За минувшие три часа Их Сиятельство не произнес ни слова и даже, кажется, ни разу не пошевелился, похожий в своем черном одеянии на облитую дегтем мраморную статую, которую кто-то водрузил в кресло возле пылающего камина. И эта молчаливая версия графа устраивала Нази гораздо больше, чем жаждущая жертв и разрушений версия раздраженная. В обществе такого Кролока она запросто могла для вида уткнуться носом в книгу, занявшись тем же, чем и граф — внутренней борьбой с собственным голодом. А заодно заведомо провальными попытками оправдать в глазах мертвого Винсента Дарэма свое нынешнее существование и найти в нем хоть что-то, доказывающее, что все погибшие за эти месяцы люди умерли во имя чего-то большего, чем ее трусость.