Неживая, Немертвый (СИ)

— Но? — вклинившись в затянувшуюся паузу, уточнила Дарэм.

— Скоротечная чахотка, — коротко пояснил граф. — Болезнь, которую не способна исцелить современная медицина. Любое лечение является не более чем отсрочкой неизбежного итога и в Карпаты Герберт, по большому счету, приехал умирать. Хотя, формально, это путешествие призвано было способствовать его выздоровлению, поскольку горный воздух весьма полезен для пораженных болезнью легких. К слову сказать, милейший герр Шеффер заподозрил, что ты также страдаешь этим недугом.

— Обыкновенный катар в легкой стадии, — на пробу прокашлявшись, постановила Дарэм, когда они с графом вошли в галерею, где стены в несколько ярусов были увешаны потемневшими от времени картинами, заключенными в массивные позолоченные рамы. Здесь, в отличие от темных коридоров, горели свечи, и в теплом сиянии можно было отчетливо различить изображенных на этих картинах людей. — Отвар шалфея, неделя относительного покоя — и все пройдет. Если, разумеется, вы щедро предоставите мне эту неделю. Все ваши родственники?

Фон Кролок, проследив за жестом Дарэм, тоже посмотрел на портреты: растрескавшаяся краска, потускневшие цвета, бессовестно приукрашенные кистью живописца лица, отрешенно глядящие сквозь густой полумрак.

— Нет, — сказал он. — Это предыдущие обитатели замка. Вся моя родня умерла и, надеюсь, в отличие от меня, покоится с миром. По крайней мере, та родня, с которой я когда-то был лично знаком.

— А я полагала, что этот замок — ваше родовое гнездо, — насколько Нази знала, вампиры, как правило, после обращения придерживались именно тех мест, к которым привыкли, будучи людьми, и лишь крайне серьезные обстоятельства способны были заставить немертвого сменить пристанище.

— Это означает лишь то, что твоя догадка не верна, — холодно отозвался фон Кролок. — Здесь и до моего появления обитали вампиры. Если угодно, этот замок я принял у них в качестве наследства.

— И что, хозяева не возражали? — осторожно поинтересовалась Дарэм, чувствуя, как ее спутник, и без того крайне холодный, при упоминании о живших здесь ранее вампирах словно покрывается тонкой ледяной изморозью.

После этого вопроса в галерее на некоторое время наступила тишина, разбавляемая лишь сухим потрескиванием пламени на кончиках свечных фитилей. Граф разглядывал портреты, переводя взгляд с одного лица на другое, и вид у него при этом был настолько отрешенно-спокойный, что Нази успела пожалеть о своем вопросе.

— Отчего же? Они, разумеется, возражали, — кривая усмешка на мгновение обозначилась на губах фон Кролока. Отвернувшись от портретов, он сверху вниз внимательно посмотрел на Дарэм и повлек ее к выходу из галереи, добавив: — Однако вынужден с прискорбием сознаться, что их позиция по данному вопросу меня не заинтересовала. И довольно об этом. Вернемся лучше к Герберту. Как я уже сказал, этот весьма экзальтированный молодой человек стремительно приближался к порогу смерти, что в его возрасте всегда воспринимается настоящей трагедией и вопиющей несправедливостью судьбы. В те времена в существование вампиров верили с гораздо большей охотой, чем теперь, к тому же Герберт еще при жизни был увлечен разного рода мистицизмом, что в кругу венской молодежи того века было весьма модно. Так что, когда до юного герра Этингера дошли слухи, что за десяток миль к востоку, якобы, обитает кто-то из носферату, он немедленно отправился в путь, намеренный во что бы то ни стало отыскать одного из нас и уговорить обратить его.

— И нашел? — полувопросительно, полуутвердительно сказала Дарэм, которая за время короткого знакомства с Гербертом успела убедиться, что энергии в этом юноше даже теперь было достаточно, чтобы ради своей прихоти перебрать все Карпатские горы по камешку.

— Менее месяца потребовалось ему, чтобы выйти на более или менее определенные слухи о замке, — подтвердил ее догадки фон Кролок. — И еще пара недель прошла перед тем, как он постучался в его ворота. Признаюсь, наша беседа далась мне крайне нелегко, поскольку истощенный поисками и болезнью юноша отплевывался кровью прямо во время диалога, и мне пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы не выпить его, не дослушав. Он требовал, чтобы я обратил его, пытался даже посулить мне золото, как будто торговался с лекарем.

— Таких идиотов довольно и в моем мире, — скривилась Нази. — Да в любом из миров, уверена, их хватает.

— Не сомневаюсь, — они вступили на длинный, полукругом огибающий огромный зал балкон, и граф остановился, позволяя Дарэм опереться руками о перила. — Однако не могу Герберта винить за это. Юноша, не обделенный ни любовью, ни красотой, ни деньгами. Перед ним были распахнуты все двери, его ожидало прекрасное будущее. И вот из-за стечения обстоятельств все это осыпается прахом, а впереди лишь удушье, агония и в конце — холодная могила вместо жарких объятий очередного любовника. Девятнадцать лет. В сущности, Нази, это так мало, не правда ли? Ведь даже более зрелые люди, как правило, цепляются за жизнь до последнего. Герберт так отчаянно хотел задержаться на этом свете, что согласен был заплатить любую цену, пускай даже речь шла и не о полноценной жизни. В нашем существовании, Нази, нет ни тепла, ни света, но мы все еще остаемся способными чувствовать, желать и созерцать. В некоторой степени мы чувствуем даже острее, чем смертные, поскольку ощущения — то немногое, что мы сохраняем после того, как наше сердце останавливается. Я не намерен был помогать Герберту, планируя лишь утолить собственный голод, однако он был так отчаянно убедителен в своих просьбах, что в конце концов я пришел к выводу: компаньон и впрямь может скрасить мое затворничество. К тому же, молодой человек показался мне достаточно сильным и целеустремленным для того, чтобы разделить мое бодрствование. Я не утаил от него, на что именно он собирается себя обречь, однако сомневаюсь, что тогда он воспринял мои слова всерьез. Так что я, довольно неожиданно для самого себя, обзавелся сыном.

— Учитывая характер вашего сына, мне крайне интересно, часто ли вам приходится сожалеть о принятом когда-то решении? — Нази попыталась рассмотреть выражение лица графа, но смогла увидеть лишь темный силуэт на фоне падающего из картинной галереи света.

— Ежедневно, — со стороны фон Кролока послышался тихий смешок. — Но сожаления эти весьма мимолетны. Герберт остается и, боюсь, навсегда останется юношей взбалмошным и капризным, крайне себялюбивым, к тому же не привыкшим отказывать себе в чем бы то ни было и жаждущим вечных развлечений и праздника. Тем не менее, он весьма неглуп, начитан, по-своему сильно привязан ко мне и со временем действительно привык считать меня отцом. Беседы с ним, как правило, доставляют мне удовольствие, к тому же без него мое существование было бы слишком однообразным. Поверь, никто лучше Герберта не способен привнести в монотонный порядок элемент неконтролируемого хаоса. И, что немаловажно, мои прогнозы на его счет полностью оправдались. Жизненной силы и духа в этом юноше вполне достаточно, чтобы, подобно мне, бодрствовать на протяжении года, храня этот замок вместе с его обитателями.

Сам фон Кролок тоже испытывал привязанность к единственному в своем окружении существу, способному полностью понять все особенности вампирского существования и скрасить его одиночество. В некотором смысле Герберту приходилось в его посмертии гораздо труднее, нежели самому графу. «Жизнь» вампира юноше, с его образованием, светскими навыками и безграничной любовью ко всеобщему вниманию, подходила мало.

Хозяева замка не должны были привлекать к себе излишнего внимания, а это, в свою очередь, означало отсутствие балов, участия в жизни общества и постоянных знакомств — всего, что могло бы вызвать подозрения.

И если граф, в силу своего облика, еще мог лет на десять приобщиться к человеческой жизни, то Герберт был лишен и этого.

Его внешность, благодаря вмешательству фон Кролока, навсегда замерла на той неуловимо зыбкой грани, что отделяла ребенка от мужчины. И грань эта, без сомнения, была прекрасна, вот только живые юноши задерживались на ней не более, чем на пару лет, после чего черты их лиц и тела начинали стремительно изменяться. В то время как Герберт оставался все таким же, что не могло не вызывать у окружающих его людей недоумения и подспудного беспокойства.