Навечно преданный (СИ)

— Ты сказал, что я могу прийти, Джон. Помнишь — тогда, в палатке.

Джон помнил. Ещё бы. Сердце сделало кульбит и часто заколотилось, пускаясь во все тяжкие, осознавая предел бесконечного и уже давно кажущегося безнадежным томления. Только чёртово фамильное упрямство, вопреки поднимающемуся, словно цунами, желанию, попыталось не согласиться с происходящим безоговорочно:

— Я сказал это ДО своей женитьбы.

— Ты сказал это ПОСЛЕ того, как принял решение жениться и сделал предложение. Это было менее важным? — пальцы на кипенно-белом замерли в ожидании.

Джон, секунду подумав, покачал головой, соглашаясь с аргументом.

— Резонно.

Батист невесомо лёг на бархат, и Шерлок, вновь опустившись на колени перед своим хозяином и сжав его небольшую, но сильную ладонь, положил её на свою обнаженную грудь. Тихо прошептал:

— Джон…

В том, как было произнесено это единственное слово, вместилась вся глубина вырвавшихся из строгого плена и устремившихся к Его Величеству чувств Преданного, позволившего себе наконец быть просто человеком: и тоска — Джон, я не способен знать всё, я тоже не представляю, чем закончится для нас этот процесс, — и глубокое сожаление — Джон, как жаль, что я не пришёл к тебе раньше, — и священный трепет — Джон, прикоснись, я твой, пусть на одну лишь ночь, пусть только на один миг, — и настойчивый призыв — что же ты медлишь, Джон? — и горькое отчаяние — Джон, я не прощу себе никогда, если не…

Под ладонью стучало взволнованно и жарко. И Джон потянулся. И за призывом, и за отчаянием, и за тоской, и за сожалением…

Джон Хемиш Ватсон Шотландский целовал. Целовал исступленно, неистово, и податливые, так давно желанные уста отвечали ему чуткими и отзывчивыми прикосновениями, а ловкие и не менее желанные руки уже расстёгивали ставший невероятно душным и неуютным камзол, тянули его с плеч, ныряли под тонкое полотно нательной сорочки, вызывая мурашки и выманивая откуда-то из подреберья долгий и мучительный стон, льющийся прямо в раскрытые навстречу его, джоновому, нетерпению умопомрачительные в своей ласковости губы.

Никогда, никогда раньше ему не приходилось быть с мужчиной, никогда раньше, до знакомства с Шерлоком, он не помышлял даже представить себе подобное, а уж мечтать о таком — и подавно. И ещё, Джон не слишком чётко представлял — как. Это с женщиной — всё понятно, привычно с юности, а тут… Но мозг, отвечающий за логику и знания, к счастью, почти отключился, отдавая себя и своего хозяина на волю инстинктов и так тщательно сдерживаемых порывов. И слава Богу, потому что тело, получившее, наконец, возможность дать выход дурманному вожделению, тело, подрагивающее от того самого запретного и непредумышленного желания к конкретному и совершенно невероятному мужчине, в отличие от разума, откуда-то знало всё.

И, конечно же, всё, абсолютно всё знало тело этого невероятного мужчины, который, будучи уже непостижимым для Джона образом совершенно обнаженным, решительно избавлял теперь от последних деталей туалета своего короля, господина, друга и без одной минуты любовника, прикасаясь, подлаживаясь, соединяясь именно там, где нужно, как нужно, как хорошо…

Мягкий ворс ковра ласково коснулся коленей, томно ударил в ладони, тут же снова оказавшиеся на распростёртом под Джоном стройном и красивом стане, на коже, кажется, светящейся изнутри перламутром и млечной звёздной дорогой, ведущей по живому и тёплому шёлку и переливам стальных мышц под ним.

Сила и нежность. Покорность и страсть.

Джон целовал и трогал, трогал и снова целовал, и, совсем сойдя с ума от неотвратимо сбывающейся нереальной мечты, не ведал, что творил, не осмысливал, а просто летел, ощущая себя то ли музицирующим бардом, то ли отчаянно смелым танцором, а возможно, и вовсе строкой из песни или гармоничным движением танца, исполняемым кем-то, несомненно гениальным. И этот гений вёл их в совместном танце-полёте-песне, играя на нём, Джоне, как на музыкальном инструменте, одновременно и себя вручая в руки своего венценосного любовника, превращаясь для него в скрипку, песню, танец, отдаваясь со всей пылкостью, на которую только способна человеческая плоть, со всей жертвенностью, на которую способно неравнодушное сердце, со всем умением, на которое способен Преданный, поднося себя как дар, как нечто исключительное, нечто восхитительное и восхищенное одновременно.

И Джон брал. Забыв себя, забыв предубеждения прошлого, забыв опасения за будущее. Забыв, кто он такой. Помня лишь то, что здесь — рядом с ним, под ним, под его нетерпеливыми ладонями, ненасытными губами — находится то, что он уже не сможет ни забыть, ни отпустить. Никогда. И в объятиях этих крепких и нежных рук, в обхвате стройных бёдер, в каждом изгибе трепещущего, слившегося с его собственным тела, он готов был поклясться, что чувствует ответную уверенность: НИКОГДА!

Сознание взрывалось миллиардом фейерверков, распадалось тысячью звёзд. Джон тонул в ощущениях, ритме и наваждении, на секунду всплывая на поверхность, чтобы собраться воедино, отвечая на ласку и даря её, и ловя краем слуха, а может быть — кто тут разберёт? — и осязания, нетерпеливое, безостановочное, захлебывающееся: «Джон-джон-джон…», — а после вновь погружаясь в бесконечность и безвременье.

Содрогающиеся звезды.

Никаких границ.

Всегда только с.

Никогда без.

Никогда!..

Среди ночи он проснулся. Уже в уютной постели, в которую они с Шерлоком, чёрт знает как и в какой момент, но, оказывается, всё же перебрались, чувствуя приятную истому и лёгкое недоверие к постепенно приходящему осознанию случившегося. Лунные отблески освещали комнату, подсвечивая простыни тёплым, кремовым, переливаясь на алебастровой коже лежащего рядом мужчины, тайной путаясь в беспорядочных тёмных кудрях, разметавшихся по подушке.

Шерлок спал, едва прикрытый тонким покрывалом, всем существом обратившись к своему королю и почти неуловимо посапывая. Джон неверяще и восхищённо обласкал взглядом расслабленные черты дорогого лица. Потворствуя соблазну, легонько дотронулся до шёлка волос, убрав со лба непослушную прядь, и пропустил между пальцев податливые локоны. Подумалось, что, наверное, он мог бы делать это вечно…

Любовник, не открывая глаз и, скорей всего, не просыпаясь, потянулся навстречу и, опутав короля ласковыми руками, прижав своего господина к мерно стучащему сердцу и глубоко вздохнув, снова затих.

На Джона опустилось умиротворение. Тревоги подождут до утра. Да. Пусть всё остальное будет только утром. А сейчас у него ещё есть несколько часов счастья и… просто счастья. Он коснулся губами оказавшейся поблизости безукоризненной скулы и вновь закрыл глаза, легко погружаясь в царство Морфея.

Комментарий к Глава 25 Арт к главе

https://pp.userapi.com/c626130/v626130451/56663/J0B-wEdmRHQ.jpg

====== Глава 26 ======

Неприветливый серый вечер хмурым отражением настроения хрустел под копытами верховых лошадей подмёрзшей грязью, оседал клубящимся от проплывающего мимо поселения дымком в першащем горле, промозглой ломотой отдавал в ноющем старой раной плече. Чёрная тюремная карета с забранным решёткой крохотным оконцем в дверце раздражала скрипом огромных колёс, снова и снова напоминая о цели поездки, которая, не будь рядом этой нелепой конструкции, вполне могла бы сойти за обычное путешествие. К счастью, мрачный транспорт был пуст: сговорчивому лейтенанту Стэплтону оказалось вполне достаточно королевского обещания доставить арестованного секретаря до места назначения без происшествий, чтобы позволить тому выбрать не унижающий достоинства невиновного человека способ передвижения. Шерлок, словно вросший в седло и невозмутимо-спокойный, как будто и не было этих дней напряжённой дороги, ведущей в тревожную неопределённость, ехал почти рядом с государем, для порядка сопровождаемый двумя стражниками из личной охраны шотландского монарха.

Джон скосил глаза на Преданного. Шестой день в дороге, сквозь подступающие сумерки впереди уже отчётливо замаячили высокие стены и башни Лондона, а им за всё это время так и не удалось ни на минуту оказаться наедине, перекинуться больше, чем парой ничего не значащих слов, даже во время ночёвок в Мелроузском аббатстве или в замке Нортгемптона. И если бы не постоянно ощущаемая волна теплоты, исходящая от Шерлока, Его Величество мог бы засомневаться: а было ли между ними что-то в ту удивительную ночь, не пригрезилось ли утомлённому волнениями монарху это полное страстной нежности чудо?