Две войны (СИ)

Сколько бы Джастин не шипел на него, сквозь судорожно сжатые челюсти, глотая слёзы и зализывая по утрам раны от жестких рук, владеющих его телом ночью - Калверли не мог возненавидеть Кристофера в полной мере, все еще возвращаясь к прошлому, изредка ловя на себе давно забытый взгляд серых глаз, так мягко и любяще провожающих его по комнате. Как только Джастин ощущал на себе эти мягкие невесомые прикосновения, ему становилось страшно тоскливо, от осознания того, что стоит ему повернуться и встретиться с взглядом Гейта один на один - как волшебство вернувшейся, дружеской любви исчезнет без следа и опущенная голова Криса снова тихо и жестко произнесет:

“Проваливай к себе, не маячь перед глазами”.

Джастин знал, что его существование в доме Гейта с каждым днем становится все тяжелее, знал, принимаясь утром за работу, что все, что делал Кристофер: любое его дело, любое его слово, любая вещь, к которой он прикасается – часть невидимой ядовитой паутины, которая стискивает медленно, но верно, выдавливает из него жизнь.

Без всякого усилия со стороны Джастина эта комедия разрасталась и с каждым днем, становилась всё глупее, и Джастину приходилось, лишь, согласовывать свой ритм с ритмом диктатора, у которого он был в рабстве. Возвращаясь домой, после своих коротких прогулок, Калверли, первым делом, приходилось подавлять волну гнева, отвращения и ненависти, которые неизменно пробуждало в нем это ежедневное представление, устроенное узурпатором. Гейт вынуждал его, еще при жизни, играть роль приведения.

Он сделал больше, чем кто бы то ни было, чтобы довести до крайности это необходимое, жизненное разграничение между хрупкой, но спасительной связью звеньев цепи и головокружительной совокупностью сил, которые составляют заговор, чтобы низвергнуть Джастина в бездну, в темную тюрьму. Он вынужден был жить в доме из стекла, где в любой час можно видеть, что он делает, так Кристофер, каждый раз, разоблачал его иллюзию, в те мгновения, когда Джастин воображал, что стоит один у штурвала корабля и мрачные воды бурлящего моря у него под контролем.

Джастин часто жаловался Алексу на Криса, но никогда, даже в припадке дикого бешенства он, ни разу не заикнулся о настоящих причинах их вражды, придумывая обвинения Гейту в повседневных бытовых неурядицах, совместной работе, приводящей к уйме конфликтов, даже, возвращаясь к войне. Он говорил, что, именно, во время службы между ними начались первые серьезные разногласия, по каждой мелочи, что приходила, в тот момент, ему в голову. Но никогда, Джастин бы не признался Александру, что он, почти добровольно, ложится под бывшего друга, ради благополучия своей семьи, все время размышляя лишь о том, как бы уничтожить Гейта не прибегая к убийству, а крутя заговоры и финансовые аферы в их компании, чтобы подставить, унизить, раздавить, как жука выродившегося вида. Джастин не знал, что случилось бы, узнай Алекс правду о его нелегких отношениях с Гейтом, но Калверли был абсолютно убежден, что это, ни в коем случае, не должно стать ему известным. Так же он думал и о Кристофере, который знал, что у Джастина появилась liaison (29), но Гейт явно не догадывался кто его любовник.

Пока Крис объяснял Женевьев, что Джастин прирожденный анархист, что его одержимость свободой сугубо индивидуальна и заразна, как чума, что сама идея всякой дисциплины противна его природе, что он лично мог наблюдать еще в армии, Джастин быстро выскочил за дверь. Красиво распинаясь, перед кивающей ему Женевьев, о том, что Джастин бунтарь и законо-ненавистник, духовный урод, которому приносит наслаждение вносить смуту в жизнь нормальных людей, Гейт слишком увлекся, чтобы услышать, как Джастин выбегает вон из дома. Его слух различил только легкий хлопок двери и, сразу же, пожелав Женевьев доброй ночи, Гейт кинулся в холл, но, не обнаружив там Калверли - выскочил на порог, вглядываясь в ночную улицу, на которой уже погасили фонари. Так и не увидев знакомого силуэта, Кристофер еще полминуты собирался с мыслями, решая - дать Джастину, так просто, уйти из дому и в сотый раз потерять с ним нить, или же выяснить, что за тайны скрываются за черным полотном этих странных ночей, положив его ежедневным пропажам конец.

29. liaison – с фр. «любовная связь».

*

- Все летит под откос в этом чертовом мире! - По маленькой комнате, уже битый час, разносились стенания и проклятия хныкающего Джастина, который, хоть и не проливал слезы обиды на весь свет, однако едва ли не был на грани истерики, выплескивая всё, что накипело внутри, на Алекса, готового терпеть, любые его капризы. - Когда твои старые друзья восходят на горизонте, как звезды и ты не в силах дотянуться до них, когда ты, с бала жизни попадаешь на убогий карнавал, кладбище грез и иллюзий, тогда ничего не остается, как сойти с ума или принять все это! Я не могу принять этот бред, Алекс, значит, я спятил, да? Да, это так, скажи мне?!

Джастин был удивлен, что тот не сделал попытки перебить или возразить, серьезно и хладно воспринимая его сумасшедшие порывы. Вид у Алекса был, несколько ошарашенный, словно он, только что, выслушал приговор, но он довольно быстро переменился в лице, мягко и весело возразив:

- Ты всегда был ненормальным, поэтому ты все еще здесь, сидишь и жалуешься мне на жизнь. – Алекс рассмеялся низким, рокочущим смехом, легко продолжив, видя, как расслабляется Джастин, переставая носиться по комнате и устало падая на стул:

- Был бы ты в здравом уме, то, уже давно бы, сбежал от меня, куда глаза глядят.

- Ты так же болен, как и я, но не болезнь связала нас. - Заговорил Джастин, дрожа от возбуждения. Он смотрел на Алекса и тот был поистине прекрасен, как лилия Саронской долины (30).

Джастин смотрел на его лицо, подмечая все новые особенности, успокаиваясь от лицезрения этого величественного, северного зверя. Его лицо было красивым: тонкий нос, с изящно вырезанными ноздрями, гладко выбритый подбородок, чувственные губы с капризным изгибом, который мог становиться сардоническим или жестоким, а сейчас был мягким и чувственным, успокаивающе растянутым в улыбке. Его глаза, были холодней горной воды: холод исходил из самой глубины, таинственно светился мятно-зеленым цветом, как кристально-прозрачный лед, как источник, в котором Джастин остужал свой пыл. Эллингтон улыбнулся, скользнув на стул напротив, тихо промолвив:

- Знаешь, со мной, несколько лет назад, приключилась занятная история: мне довелось встретить странного юношу, молодого южного офицера, который вел, целую армию в бой, у порога вражеской столицы и тот мальчишка не знал, что такое страх - он был дерзок, упрям, умен и изворотлив, он так отчаянно любил жизнь, что заразил меня этой гадостью. Но вот, тут, передо мной, двадцатитрехлетний мужчина, который прошел через плен и лишения войны, но не смог справиться со старым другом и глупой женой. Джей, не дури, разве есть что-то, что тебе не под силу, или ты уже не тот Джастин Калверли, которого я знал прежде?

Какими глубокими, какими бездонными казались эти зеленые воды, окутанные легким туманом волнения, они были полны очарования бездны. Джастин, каждый раз, искал в них тот бальзам забвения, который, единственно, мог облегчить головную боль и унять огонь в груди, который возрождал в нем силы к бою.

- Я по-прежнему тот человек, я вернулся к жизни, когда снова нашел тебя. – Сказал он, поднявшись со стула и приблизившись к Алексу, ощущая в нем чистоту, великодушие, благородство, тоску истерзанной души, готовой прийти на помощь ему. - И все же я страшно устал. Мы, стиснутые, как в тисках, не можем оторваться друг от друга, живем за счет друг друга, мучаем друг друга. Мы паразиты, но только так мы с тобой способны существовать. Я хочу уехать. Мне осталось совсем немного: я заканчиваю со строительством дома для матери. Как только все будет решено, мы уплывем в Европу, так ведь? – губы Джастина вздрогнули, как у ребенка, видящего дурной сон, но изогнутые брови гордо нахмурились и, протянув вперед руки, он начал говорить быстро и сбивчиво, почти умоляюще заглядывая в глаза Алекса. - Скажи, что я увижу те места, о которых ты мне рассказывал, пообещай, что покажешь мне их. Мне осточертела эта страна с ее кровавыми правилами! Одиночка, восстающий против общественных догм, изгоняется, клеймится позором. Пока мы вместе – с нами все будет хорошо.