Любовь и смута

- Лантберт, читай громче, - холодно приказал аббат.

К вечеру следующего дня мальчик совсем обессилил и лежал на соломе, то хмуро глядя на стену перед собой, то впадая в состояние, промежуточное между сном и бредом. Иногда он плотоядно поглядывал на свои пальцы, но тут же закрывал глаза, боясь сойти с ума.

Когда за ним пришел монах, Лантберт даже не посмотрел в его сторону, но тот подошел к нему сам и настойчиво поставил на ноги:

- Ну-ка вставай, - приказал он мальчику и повел его в пыточную (как мысленно прозвал Лантберт трапезную). С каждым шагом мальчик чувствовал, что его покидают последние силы. В этот вечер аббат не дождался его чтения, так как едва войдя в трапезную, ничего не слыша кроме звона в голове, мальчик свалился в обморок.

Вновь обретя сознание, Лантберт обнаружил себя лежащим не на соломе, а на удобной кровати, но не в общей комнате, где он уже ночевал в перерывах между арестами, а в каком-то другом помещении, где он ещё никогда не был, и где горьковато пахло какими-то травами и уксусом.

Звон в голове утих, но головокружение и тошнота стали только сильнее.

- Очнулся? Садись поешь, - сказал подошедший к нему монах. - Много сразу нельзя, потом ещё дам.

Лантберт сел, придерживаясь рукой за кровать, и жадно проглотил предложенное варево, не успев почувствовать его вкуса.

- Где это я? - спросил он, оглядываясь вокруг.

- В лечебнице, - последовал ответ.

- Почему я не умер? - проговорил Лантберт себе под нос.

- Что, очень жалко себя, да? - усмехнулся лекарь.

Так же говаривал ему отец, давно, ещё в детстве. Лантберт с удивлением взглянул на лекаря — шрам через лоб, широкие развернутые плечи, прямая осанка, длинные большие руки — все это выдавало в монахе бывалого воина.

- Вы раньше были воином, а теперь стали монахом? - спросил мальчик, желая убедиться в правильности своей догадки.

- Тебе-то какое дело? - удивился лекарь, даже не столько вопросу, сколько наблюдательности мальчика.

- Почему вы здесь? - не отставал Лантберт.

Лекарь, в свою очередь, пристально посмотрел на любопытного мальчика. Такого разговорчивого пациента у него никогда не было: монахи следуя уставу, не пустословили зря, а мирские, которых здесь тоже бывало предостаточно, если и говорили, то только о собственных болячках и невзгодах.

 Оставив свои склянки, он сел рядом с мальчиком.

- Люди обращаются в иночество, когда чувствуют непреодолимый зов души, когда они ясно слышат и понимают, что Господь призывает их для служения ему. Есть, конечно, здесь и лишние сыновья, вроде тебя, но больше по доброй воле, вот и я из их числа.

- Да разве можно добровольно здесь находиться?! - воскликнул мальчик.

- Веришь ли, я вот сожалею, что так поздно принял постриг, - сказал лекарь, - Вот на этих руках, - он продемонстрировал свои ладони, - так много человеческой крови, что боюсь, не успею искупить её всю, даже непрестанным трудом и молитвами.

- Убивать врагов святое дело, - убежденно заявил Лантберт.

- Нет, друже, ты ошибаешься, в убийстве человека не может быть ничего святого, ради чего бы оно ни совершалось. А когда-то убивать приходится не только врагов, но и своих земляков, своих товарищей отправлять на верную смерть. Потом всю жизнь ты помнишь каждого из них, ни один из них не оставляет тебя в покое.

- Вы здесь потому, что хотите искупить свою вину перед убитыми и перед Богом? - уточнил для себя Лантберт.

- Не только свою, но и других, всех тех, чей долг воевать и убивать.

- Значит, когда я буду убивать врагов нашего государства и короля, вы здесь будете молиться о моей душе, -  вывел Лантберт.

Лекарь нахмурился.

- Послушай доброго совета, сынок, - сказал он, - оставь пустые мечтания, мечтательность вовсе не к лицу мужчине. И думать забудь, чтобы пытаться сбежать отсюда. Если всерьез разгневаешь отца-настоятеля — сгноит тебя заживо, и никто даже имени твоего не вспомнит.

- А разве я его ещё не разгневал? Он же чуть было меня голодом не уморил! - с удивлением воскликнул Лантберт.

В ответ монах расхохотался.

- Если бы он пожелал твоей смерти, ты бы сейчас лежал в гробу, а не в кровати, - объяснил он мальчику. - Это была посильная для тебя епитимья, для умерщвления страстей твоей юной души. Не более, чем отеческое наставление. Здесь все через это проходили, и не единожды.

- Здесь всех мучают голодом?

- Не только, все по-разному. Умерщвление плоти всегда болезненно и мучительно, но без этого не будет ни монастырей, ни иноков, потому что человеческую греховность можно искупить  только страданиями. Потому и Господь страдал, и у нас другого пути нет. Монах может донести до Бога свою молитву только если подвергает себя жестокой аскезе, только через презрение к желаниям плоти.

При этих словах Лантберт перестал слушать лекаря — он мысленно перенесся в Дижон, ему вспомнилась приветливая девочка, что улыбнулась так ласково, ему вдруг захотелось вновь увидеть её и нежно расцеловать её милое личико.

- А у вас разве не было своей семьи, там, в миру? - спросил он невпопад, перебив монаха.

Лантберт тут же пожалел, что задал этот вопрос, увидев, как, и так от природы темные, глаза лекаря вдруг совсем почернели, подобно как во время летней грозы солнце вдруг скрывается за черными тучами и ясный день становится ночью.

- Да была семья, - всё же ответил монах, - моя жена и дети погибли от голода во время осады города норманнами. Я в это время усмирял восстание сервов на юге, и не успел спасти родных, - сказав это, лекарь оставил мальчика и отправился к своим травам, ступкам и колбам.