У подножия горбатой горы (СИ)

Какую хмарь она разглядела на его лице? Или это всего лишь дежурная любезность администратора, входящая в пакет предоставляемых услуг?

Странно чувствовать себя надувным матрасом, медленно дрейфующим на поверхности плотных целебных вод Мертвого моря. Но совет оказался замечательным – он как бы заново родился, появился аппетит, и ему понадобился хороший кусок мяса.

И он не знает, с чего он начнет свою "исповедь".

С Саньки?

С Наташки?

С Лоры–Лауры?

С "Горбатой горы"?

Или, может быть, с матери?

Потускнеет, сотрется ли когда–нибудь память о Михаль?

Барух еле дождался, пока ему принесли его заказ. Давно он не ел так хорошо приготовленного филе, или это его зверский аппетит превратил посредственное мясо в деликатес. "Амирим", подумал Барух, жуя мясо – любимое место Керен, поселок вегетерианцев, в котором Керен преображалась. Это место имело на нее магическое влияние, исчезала business lady, откуда ни возьмись, появлялась другая Керен, которую, к стыду своему, Барух совсем не знал.

Попутчик...

Не пытался узнать? Не интересовался? Тогда почему она терпит его самого? Или это business? И его терпит исключительно business lady?

Он позвонил в Амирим. У него сохранился телефон того дома над Кинеретом, где они были в последний раз прошлой осенью. На его счастье, ближайшая воскресная ночь была свободна. И там он даст ей свою запись. Керен так понравилось это место, что она несколько раз повторяла, что обязательно хочет туда вернуться.

Настало время перестать быть просто попутчиком. Настало время оглянуться. На Керен. На себя. Вокруг. Шокотерапия. Терапия шоком. Можно ли считать шоком простое попадание в другую, в чужую среду? Нет? Думаете, шок – это только когда две тысячи вольт, кома, приемный покой? А как же Шири, Амит?

Барух диктовал до двух часов ночи.

Он терпеть не мог конфликтов: драки, даже серьезные споры – все это было не для него. Единственная драка в жизни – и та с лучшим другом. В армии он был техником при аэродроме, всего-то несколько раз выстрелил из винтовки. Что могло быть лучше? Он не мог представить себе скандала с Керен, как не мог представить скандала с матерью. В семьдесят третьем мать восприняла Израиль как очередной круг ада: опять война, опять коммуналка. А для него, напротив, новая страна стала землей обетованной с невиданной доселе свободой. И снова повторение в восемьдесят втором: конечно, квартира в Торонто не была похожа на коммуналку на Сретенке или центр абсорбции в Раанане, но, несмотря на небольшую сумму накопленных в Израиле денег, снова замаячил призрак нищеты. Отец не работал, зарплата чертежницы, единственный сын собирается вернуться В ТУ страну. А он чувствовал себя предателем из–за одного лишь факта, что не вовремя оказался за границей.

Сейчас Барух понимал, что тогда, в восемьдесят втором, эмиграция в Канаду стала казаться им ошибкой, но негаданно подвернулся чудесный аргумент "ЗА" – Ливанская война. А для него оставаться в Канаде, когда ЕГО страна воюет, было равносильно предательству. Не за себя Барух воспылал праведным гневом на мать – за страну. От имени страны он заклеймил ее, назвал дурой. Удобная позиция, упоительный пафос патриота, против которого не попрешь.

Ему хватило и трети памяти диктофона, хватило и батареек. Тогда же, в два часа ночи, он вдруг сообразил, что должен перехватить Керен утром, не дать ей уйти на работу, договориться с тещей, чтобы приехала из Ашдода, взяла девочек из школы.

Он не чувствовал усталости, еще чашка крепкого кофе – и вперед, только надо осторожнее на дороге.

Невесомость, легкое парение над землей после сброшенного, ставшего непосильным груза. Освобождение. Он выплеснул из себя накопившееся за годы.

*  *  *

– Ты что, совсем рехнулся? – тихо, чтобы не разбудить Майку с Михаль, сказала Керен и села на кровати.

В ее голосе не было ни сарказма, ни угрозы – лишь сонное недоумение.

– Не совсем, только чуть–чуть.

– Ты можешь, наконец, объяснить, что на тебя нашло? Я все ждала, не задавала вопросов, думала, ты сам объяснишь.

– Я тебе все объясню. Сегодня же. Но только не сейчас, чуть позже. И не здесь...

– А где же?

– В Амирим.

– То есть как?

– В Амирим, я хочу, чтобы мы собрались и поехали сегодня в Амирим. Ты возьмешь два дня?

– Сегодня?.. Сейчас?.. В Амирим? – Керен непонимающе смотрела на него.

– Да.

– И где мы там будем ночевать?

– Я заказал на завтра, то есть, уже на сегодня, тот же домик, где мы были осенью.

– Тот же самый?

"A girl with kaleidoscope eyes."

– Да, – Барух понял, что он на правильной тропе. По крайней мере, он ее озадачил.

– А что мы сделаем с красавицами?

– Ты можешь попросить свою мать?

– Послушай, – она покачала головой, – ты убегаешь из дома на три дня; говоришь, что в Эйлат на парад гомиков; не звонишь, оставляешь мне по ночам дурацкие сообщения; появляешься через три дня под утро, предлагаешь взять два дня отпуска, чтобы ехать в Амирим и там поговорить. Так? Еще и сорвать маму из ее аптеки.

– Ну, так. Твой отец и один справится с аптекой, всего–то два дня.

Керен рассмеялась.

– И ты заявляешь, что ты не рехнулся?

Барух понял, что она заглотила наживку с Амирим. Она просто подтрунивала над ним. Он чувствовал, что Керен согласилась. Когда речь шла об Амирим, она не могла не согласиться. И потом, наверное, впервые за десять лет, именно он, Барух, был той стороной, которая "вкладывала в брак".

Спасительное слово "Амирим".

Хвала Господу, что он создал Амирим.

Волшебное слово "Амирим".

Оно вернуло ту неуловимую материю, которая исчезла две недели назад. Как два пилота в спарке, повздорившие на земле по пустякам, после леденящей паузы радиомолчания находят друг друга на запасной частоте и готовы простить все, только чтобы живой.

На Баруха прыгнула Майка, потому что папа вернулся раньше со своей конференции. Михаль дала себя поцеловать, но смотрела подозрительно, оглядываясь на Керен. Но все было нормально, то есть, пока Керен не прослушала его запись, его исповедь, все было нормально. Он нашел правильный тон, ту единственную настроенную струну, которая зазвучала чистой нотой, без фальши. И красавицы не переводят недоуменный взгляд с Керен на него и обратно.

Керен не дала ему сесть за руль. Несмотря на очередной кофе, Барух клевал носом. Он откинул спинку сиденья, развалился и прикрыл глаза.

– Ты специально купил диктофон?

– Угу.

– В Эйлате?

– Да.

– Ты поехал в Эйлат, чтобы там сделать эту запись?

– Нет, я действительно поехал в Эйлат, чтобы посмотреть "парад гордости". Мне надо было увидеть это своими глазами, чтобы понять...

– Что понять?

– Понять, кто я такой.

– Ну и...

– Помогло! – Барух рассмеялся. – Совсем не так, как я думал, но очень помогло.

– Ты меня заинтриговал, честно говоря, я уже не знала, что и думать, ты последние две недели был какой–то странный. Ты что, и правда три раза ходил смотреть "Горбатую гору"?

– Угу.

Керен ничего не ответила, но он понял, что, в отличие от предыдущего раза, она ему верит. Они молчали какое–то время, и Барух погрузился в дрему. Он открыл глаза, когда Керен затормозила резче обычного. Они сворачивали в сторону Кармиэля.

Барух вытащил телефон и набрал номер хозяйки циммера:

– Мы будем минут через двадцать... Да–да, спасибо.

– Нам готовят торжественную встречу?

– Что–то вроде.

По радио Энни Ленокс пела про "pointofnoreturn".[89]

Попетляв по Амирим, они остановились перед маленьким домиком на склоне холма, откуда открывался потрясающий вид на лежащий далеко в долине Кинерет. Домик утопал в цветах и зелени и выглядел еще привлекательнее, чем осенью. Керен потягивалась после двух часов дороги, вдыхала свежий ласковый майский ветерок, еще не вобравший в себя летнюю пыль и зной.