У подножия горбатой горы (СИ)

Амит протянул через стол руки и взял Баруха за запястья:

– Ты раньше знал что-нибудь о Шири?

– Нет.

– Не знал?

– Не знал.

– Ладно.

Барух почувствовал себя весьма неуютно, как маленький мальчик Борька, попавший в кабинет директора школы непонятно за какое прегрешение.

– Так в чем дело? – выдавил он из себя.

– Мы тебя проверяли.

– Но почему?

– Не хочу, чтобы у тебя оставался осадок, – повторил Амит, – но Шири подозревается в связи с торговлей наркотиками.

Что-то тут не вязалось. Барух смотрел на Амита, не зная, что сказать, и пауза затягивалась.

– Послушай, – произнес Барух дежурное слово, – ты полицейский, а всучил мне вчера таблетку экстази?

– Чудак! – Амит засмеялся так, что чуть не опрокинулся навзничь вместе со стулом, – это плацебо, пустышка.

– Но она же подействовала!

– Тебе хотелось, чтобы она подействовала – это все в голове.– Он постучал себя по темени.– Недавно перехватили огромную партию. Их продавали как экстази, и, представляешь, никто не пожаловался. Какую операцию изящную провернули – мечта, такую рыбу взяли – воротил, китов, а они смеются нам в лицо – мол, не экстази это, а крахмал с глюкозой, конфета, одним словом.

– Можно же привлечь за мошенничество?

– А ты попробуй, собери свидетелей – хотел купить экстази, а там накололи, плацебо подсунули.

– Так ничем дело и не кончится?

– Скорее всего, нет. Так что пользуемся таблетками, когда понадобится. От всего помогает – от головы, от живота, от нервов.

– Забавно...

– Ничего забавного.

Амит медленно потягивал пиво и задумчиво смотрел на Баруха.

– Так ты действительно впервые видишь эту троицу?.. – взгляд Амита явно выражал вопрос и требовал подтверждения, но интонация его была скорее утвердительная.

Барух кивнул.

– И никто не пытался приклеиться к вашей теплой компании?

– Да компания как-то быстро развалилась.

– Странный ты мужик... – Амит поставил бокал на стол.

– Почему странный?

– Почему? – Амит ухмыльнулся и откинулся на стуле, мгновенно превратившись в прежнего Амита. – Ты никуда не вписываешься.

– В каком смысле?

– Я так и не понял, что ты за птица. Вроде обычный семейный папашка из среднего класса, а притащился в Эйлат на парад гордости и трахнул знаменитую лесбиянку...

– Кого?!

– Ты и впрямь не знаешь? Или притворяешься?

– Правда, не знаю.

Амит усмехнулся.

– Даешь, парень! За такой перепих любой израильский плейбой не знаю что отдал бы. Хотя с таким париком и макияжем, как вчера, по газетной фотографии ее трудно узнать.

– Да кто ж она?!

– Михаль – это не настоящее имя. Она – известная журналистка, элита, можно сказать, пишет книги, расследования, под своим именем, разумеется.

– Из-за этого моя персона заинтересовала полицию?

Амит смешно пожал плечами.

– Не из-за этого...

– Так из-за чего?

– Сначала я подумал, что ты ищешь партнера. А потом я подумал, что ты связной.

– Кто? – Барух никак не мог взять в толк, во что он влип.

– Ладно, я расскажу тебе, что могу рассказать. Михаль вздумалось писать книгу о наркотиках. Она журналистка, одна из лучших в стране, если не лучшая. Ищет типажи, ведет расследования. Сам знаешь, журналисты пользуются доверием у всех. Даже террористы идут с ними на контакт – они уверены, что их не выдадут.

– Но причем здесь я?

– Не при чем. Просто оказался не в том месте не в то время.

– Михаль совсем не кажется лесбиянкой.

– А я показался тебе гомо?

– Трудно сказать.

– Вообще-то, Михаль бисексуалка, но в последнее время живет с Орли, а та, как видно, запала на Шири.

– Я подумал, что они – подруги.

– Михаль, похоже, ревность заела, вот она и пустилась во все тяжкие.

– Теперь я совсем ничего не понимаю.

– А что тут понимать – обычный любовный треугольник, только розовый.

– Но причем здесь полиция?

– Ох-хо, мы пытаемся следить за Михаль, за ее связями, нащупать контакты, а тут ты появился. Никто тебя не знет, этакий одинокий волк, типичный курьер. Я-то сначала с тобой просто познакомиться хотел.

– И что?

– Через минуту ясно, что ты парнями не интересуешься.

– Ты действительно гомо или притворяешься?

– Действительно.

– И как это сочетается с...

– Работой в полиции?

– Да.

– Нормально.

– А народ знает?

– Знают, кому надо.

– И как?

– По всякому.

– То есть, это нормально, что... – Барух и сам не знал "что".

Амит медленно отпил из бокала.

– Я вообще то мог бы не раскрывать себя.

– Почему же ты это сделал?

– Я задам тебе личный вопрос, ладно? Вот тебя что–то сюда принесло. Я так и не понял, что именно?

– Я уже говорил: пытаюсь понять, кто я и где я.

– Вот и я пытаюсь понять, кто я и где я. В смысле, в общине, или сторонний наблюдатель.

– И кто ты?

– По–разному. Давай возьмем... ну хоть парад в Иерусалиме. Что, в свободной стране нельзя провести демонстрацию? Даже не в жилых кварталах, а в центре города? Мало ли кому что не нравится. Каждый имеет полное право на демонстрации, и досы в том числе. С другой стороны, я иду в некошерный ресторан или даже просто в магазин – и я не хочу, чтобы там стояли пикеты в черном, орали, оскорбляли меня и отравляли мне все удовольствие.

– Значит, статус кво?

– Ха! Статус кво! Этого понятия в природе не существует. Смотри, что получается: заявили о параде в Иерусалиме, и досы бросились на полицию нападать, мусорные баки жечь, своего же мэра чуть не отмутузили, создали всем желтую жизнь. В такой ситуации власти готовы пойти на такое, что в нормальной ситуации нам и не снилось.

– Что, например?

– Законы, финансирование, можно было запросто вытащить из бюджета несколько миллионов для общины. Я уже не говорю о том, что за отказ от Иерусалимского парада они навсегда закрыли бы глаза на любые другие города.

– Так что мешает?

– Дураки и фанатики. Это как перебор в очко, когда у тебя двадцать.

– Вполне логично. Но тебя не слушают?

– То–то и оно. Когда доходит до дела, прямо говорят: "Это полиции выгодно, это все сверху идет". А не понимают, что и полицию, и других можно использовать во благо.

– А с кем ты больше?

– С нашими, с общиной. Но люди – глухие, никто ничего не слышит, не хочет слышать. Ведь отступить требуется только для порядка, практически ничего не теряем – так нет, бьемся до упора, когда уже и победителей нет.

– Почему ты мне это говоришь?

– Почему? – Амит посмотрел на него пристально. – Я сам был в какой–то момент анархистом, после армии, после Ливана, территорий, дошел до самого края. Я готов был стрелять в своих же солдат – так я все это ненавидел, к тому же в армии не признавали таких, как я, особенно кипастые старались. Мы пошли как–то пошуметь у блок–поста, как раз после теракта, когда в очередной раз закрыли территории. Сам знаешь, как это у нас на востоке: закрыли или не закрыли, все равно все пролезть пытаются, а вдруг повезет. Солдаты никого не пускают, у них приказ, а там женщины с детьми, и пойди разбери их: то ли действительно ребенок больной, то ли взрывчатки полная коляска. Вой, крики, ругань – и мы тоже орем, с плакатами, с палками, с видеокамерами. С той стороны, видя наш шухер с камерами, попытались прорваться, ну их оттеснили, конечно, выстрелы в воздух. Мы тоже, как с цепи сорвались, на солдат полезли. Я тогда железным прутом одного ударил.

– Ты?

– Да, я. Меня скрутили по рукам и ногам, знаешь, такими пластиковыми ремнями для кабелей, вжик – и готово, не пошевелиться...

– Знаю.

– Это очень больно, гораздо хуже, чем обычные наручники. Бросили на пару часов валяться на камнях на солнце.

– А не заслужил?

Амит помолчал немного:

– Такого никто не заслужил, это уже садизм. Но это только прелюдия. Приволокли меня к командиру блок-поста, ремни разрезали, а я все равно двинуться не могу, но не суть. Дали воды, усадили кое–как, потом этот мужик, Меир его звали, тоже в кипе, включает видео, их собственное, и показывает мне все наши художества. Я молчу, понимаю, что за такие штуки можно запросто срок схлопотать. Он мне и говорит: