У подножия горбатой горы (СИ)

– Я тебя отпущу, и кассету отдам, но при условии.

– Каком? – говорю.

– Ты сейчас поедешь со мной и проведешь три дня в одном поселении, а потом я тебя отпущу.

– Не поеду в ваше поселение.

– Тогда в полицию там уже много на тебя накопилось.

– А ты откуда знаешь?

– Он молча сует мне под нос удостоверение ШАБАК[87]а и говорит: "Выбирай!"

– И ты поехал?

– Поехал, куда деваться. Он привез меня в ту семью, из-за которой весь сыр-бор разгорелся. Это их сына застрелили по дороге домой. Он оставил меня в их доме в середине траурной недели. Говорит: "Через три дня я за тобой приеду". Такая вот сделка.

– Интересная сделка.

– Не смейся, для меня это как змеиное гнездо было, я чувствовал себя, как пленный, как заложник, думал, ладно, переживу как–нибудь эти три дня – все лучше, чем в тюрьме сидеть. Уж не знаю, что он им про меня наговорил, но относились ко мне хорошо, а я все равно вокруг себя как бы стенку поставил, чтобы внутрь ничего не доходило. Три дня всего – и свободен.

– Ну и чем кончилось?

– Он, Меир, сдержал слово, даже довез до дома, хотя ему не по дороге было, и кассету отдал. Говорит: "Посмотри еще раз".

– Смотрел?

Амит потер рукой скулу, как будто его ударили.

– Смотрел, в том–то и дело. – Он помолчал. – На лицо свое посмотрел, на рожу перекошенную, когда на солдат бросился. Понимаешь, все эти три дня я твердил себе, что я среди врагов, что это – испытание, и его надо выдержать, чтобы потом продолжать с ними бороться. А они ко мне отнеслись, как... – Амит поморщился, – то есть, не совсем как к своему, конечно... Я ел с ними за одним столом, они мне улыбались – это во время траура. А я был, выходит, на стороне тех, кто убил их сына. В общем, морда у меня какая–то звериная была на пленке. Я взял ее и растоптал, потом на балконе сжег... Все считают, что звери – это по ту сторону, что охота на зверей оправдана. А что такое охота, если вдуматься? Беспредел сильного, имеющего оружие.

Барух не знал, что сказать, просто сидел, уставившись на пиво.

– Для меня эта ломка была гораздо сильнее, чем когда я понял, что я гомо. Никуда не выходил. Меня даже искали, думали – под арестом держат. Я месяца два, наверное, собирался Меиру позвонить, спасибо сказать.

– Собрался?

Амит кивнул:

– Он предложил встретиться. Так вот...

*  *  *

Амит поднялся и ушел. Не прощаясь, не говоря больше ни слова. Так выходят на минуту по нужде. Но Барух знал, что он не вернется. Короткая исповедь, оборвавшаяся на полуслове. Барух понял, что он был, наверное, единственный, кому Амит решился излить душу. Случайный попутчик, сосед по купе, с кем никогда больше не встретишься. Видимо, Амит решил не продолжать разговор.

Барух почувствовал неловкость от обладания чужой тайной, чужим секретом – неважно, что Амит сам все рассказал. Возможно, он и не особенно хотел, просто внутреннее давление было слишком велико. Баруху показалось, что окружающие предметы, столик, пустые бокалы с разводами пены, стулья, деревянные панели, цветы в кадках мешают ему, являются соучастниками разговора. От них захотелось избавиться, бежать подальше, как от ненужных свидетелей.

Купюры, оставленной Амитом, хватало, чтобы расплатиться за пиво. Подняться, проскочить в лифте на свой этаж, побросать в сумку разбросанные вещи. Вроде ничего не забыл...

Минут через десять он уже сидел в медленно охлаждающейся машине и набирал домашний номер. Ответа не было. Тогда он набрал мобильный номер Керен, но ее телефон был по–прежнему выключен. Барух подумал было, не позвонить ли ее родителям в Ашдод, но не решился.

Как он не хотел этого: "пускаться в объяснения"... Это значит, что надо рассказать про Саньку, про Лору, про мать... Разбередить прошлое... Но он уже разбередил прошлое, и к чему это привело... Да только к тому, что между ним и Керен "widewater"…

Перед глазами все еще стояло белесое лицо Амита, эти его последние слова "так вот", брошенные вместо прощания. Домой он мог попасть только к вечеру, но только совсем не хотелось "пускаться в объяснения"... Пришла мысль, что он может остановиться на ночь на Мертвом море, а в воскресенье доехать до дома за пару–тройку часов. Он заметил, что на панели загорелся маленький желтый значок бензоколонки и отправился огибать аэропорт, он помнил, что заправка находилась рядом с терминалом. Пока ему заливали бензин и протирали стекла, Барух разглядывал рекламные щиты, в изобилии украшавшие окрестности. Несмотря на субботу, все было открыто, и его внимание привлекла реклама магазина электроники, обещавшая хорошие скидки.

И тут его осенило: не надо пускаться в объяснения, он просто запишет все на диктофон, надо только купить этот самый диктофон. Барух спросил местного паренька, как добраться до магазина. Тот махнул рукой, показывая через улицу, и посоветовал оставить машину здесь же на заправке. Барух отогнал ее на стоянку и пошел в магазин.

Простенькая модель "Сони" обошлась ему без налогов да со скидками меньше чем в три сотни, еще и батарейки подарили. Памяти должно было хватить на шестнадцать часов, но он и не собирался столько говорить. Краткий курс пользователя у совсем еще юного продавца занял минут пять, а еще через пять минут Барух восполнил отсутствие наличных и, миновав аэропорт, выбрался на трассу. В этот субботний послеполуденный час движения почти не было, и его мысли улетели далеко. Ему хотелось вдавить педаль до упора и улететь на сумасшедшей скорости. Его переполняло чувство досады на самого себя. Нет, пожалуй, это нельзя было назвать досадой, скорее, пришло понимание собственной глупости. Стоило ли мотаться в Эйлат, чтобы узнать кое–что о себе.

Давешний парад гордости напомнил ему Советский Союз, какую–то дикую смесь между первым и девятнадцатым мая: грузовики, затянутые разноцветными лентами и транспарантами, связки разноцветных воздушных шаров, крики в мегафон, музыка, пляски. Тогда на демонстрациях не было, конечно, кока–колы и пива (только водка из-под полы), и не целовались на улицах парни в исподнем – их сразу же загребли бы в милицию. Речи же, и сейчас и тогда, были отменно скучны. Как ни пытался Барух уловить у нынешних ораторов какое–то рациональное зерно, ничего не получалось. Все сводилось к тому, чтобы пройтись по улицам на потеху окрестным жителям и подразнить религиозных, только бы организовать этот самый парад и тусовку покруче в Эйлате, в Тель–Авиве, в Иерусалиме. Пионерская линейка да и только, и еще обязательное братание всех со всеми: показные объятия и поцелуи, обязательное всеобщее братство, и не дай Бог скривить рожу, если кто–то воняет потом или дешевым одеколоном. Здесь тоже все должны были подчиняться стереотипу, совсем другому, но все–таки стереотипу, неписанным правилам стаи, другой стаи, не его стаи.

Пару лет назад они с Керен были на Мертвом море в "Оазисе", и он решил отправиться туда же, наверняка найдется свободный номер, особенно в ночь с субботы на воскресенье.

Практически пустое шоссе пролегало через саванну – залитый солнцем пустынный пейзаж, случайные деревья, редкие оазисы киббуцов посреди пустыни, выжженные солнцем камни, струящийся над дорогой раскаленный воздух. Голова работала удивительно ясно, несмотря на ночные приключения и выпитое пиво. Барух как бы очнулся от гипноза. Он очнулся от гипноза фильма, вырвался из замкнутого круга собственных мыслей. Он впервые понял что–то очень важное в своей жизни. Он недоумевал, как он умудрился дожить до седых волос, почти полтинник, и остаться таким наивным. Нет, не наивным, скорее инфантильным. Он лишь плыл по течению в жизни, делал только то, что так или иначе хотел. Или нет, скорее всего, он делал то, что от него хотели окружающие.

Шири тоже пятнадцать лет делала то, что от нее хотели. А потом ее жизнь переменилась радикально. Девочка из религиозной семьи, ставшая лесбиянкой, или, волей случая, другие сделали ее лесбиянкой. Наркоманка, похожая на дешевую блядь. Кто она: птенец, выпавший из гнезда; канарейка, вырвавшаяся из клетки на волю; журавль, сбившийся с пути и случайно отставший от стаи? Одна в жестоком и циничном мире. Игрушка в чужих руках? Козырная карта, придерживаемая до поры до времени?