Девяносто девять (СИ)

Все странным и ужасным образом закручивается в череду событий, наползающих одно на другое, и за этими событиями чувства становятся только острее, ярче, но для них совсем не остается времени.

Люди Кларк уничтожают триста воинов, посланных для их защиты. И Кларк умоляет пощадить их, умоляет не мстить, оставить их в живых. И Лекса соглашается с этим.

Люди Кларк нападают на деревню, и в Полис привозят пленницу, и Лекса понимает, что раньше не задумываясь велела бы убить ее, а теперь она не может, не может сделать этого, потому что она обещала, потому что Кларк смотрит на нее, и в ее глазах уже не просьба, а почти приказ. И Лекса выполняет этот приказ.

Она велит собрать армии и заблокировать людей Кларк, чтобы они больше не смогли причинить никому вреда. Но этого недостаточно, и она понимает, что ей всегда будет недостаточно, что бы она ни сделала, как бы ни решила, — ей всегда будет недостаточно.

И всегда будет черта, разделяющая их, черта, с одной стороны которой — ее люди, а с другой — люди Кларк, и эти люди слишком разные, слишком не похожие друг на друга, и они никогда не смогут жить в мире.

Кларк приходит, чтобы попрощаться, и просит прощения, но Лекса знает: прощения просить не за что. За свои решения командующая отвечает сама, так? Но если так, то почему так больно внутри, и почему по щекам катятся непрошенные слезы, а из горла рвется отчаянное, то, чему никогда не суждено выйти наружу, то, что обречено быть похороненным под обломками разбитого сердца: «Не оставляй меня».

«Может быть, однажды мы ничего не будем должны нашим людям»

«Надеюсь»

Они держат друг друга за руки, и Кларк притягивает ее к себе, и целует, и Лекса понимает вдруг, что все ее «невозможно» и «никогда» — это лишь миф, химера, оправдание, придуманное ею самой, не имеющее ничего общего с реальностью. Она чувствует руки Кларк на своем теле, и язык, ласкающий губы, и садится на постель, и смотрит в глаза, и видит в них то, чего не хотела замечать раньше, то, чего, оказывается, боялась даже больше, чем собственных чувств. Она видит любовь.

Счастье — огромное, великое счастье — наполняет ее полностью, до краев, и она знает, что так хорошо не будет уже никогда, потому что такие мгновения бывают только один раз, и остаются в вечности, остаются в памяти, остаются навсегда.

Она идет по коридору, и на губах ее плещется «не уходи». Она знает, что это невозможно, знает, что Кларк не сможет остаться, но знает и другое: она не простит себе, если не попросит.

Что-то взрывается в ее животе ужасающей болью, и она смотрит вниз, и видит, как черная кровь стекает вниз по одежде, и Кларк с перекошенным от страха лицом хватает ее за плечи, и Титус роняет пистолет из ослабевшей руки.

Она знает, что скоро умрет, но думает только о том, что успела сделать главное: успела сделать все для того, чтобы защитить Кларк, все для того, чтобы она осталась жива. Она чувствует слезы, капающие на ее лицо, и видит наполненные болью глаза, но губы ее раздвигаются в улыбке, потому что «я не хочу другую командующую, я хочу тебя», потому что «я не позволю тебе умереть», потому что «прошу тебя, не уходи, пожалуйста».

— Лекса… Господи боже мой, Лекса…

Горячие ладони обожгли прикосновением ее щеки, и Алисия задрожала всем телом, возвращаясь в реальность, в эту реальность, в которой Элайза плакала навзрыд, прижимаясь к ней, целуя ее лоб, подбородок, сжимая в ладонях ее лицо.

— Лекса…

Две жизни безумным потоком смешивались в одну, и было отчаянно трудно отличить, какая из них уже закончилась, а какая еще нет, но Алисия знала одно: губы, целующие ее лицо, и руки, опустившиеся ей на плечи, и запах — запах клубники и холодной воды — все это было реальным, все это было прямо сейчас, и этого было достаточно.

— Ты жива, — шептала Элайза снова и снова. — Ты жива. Ты вернулась. Ты жива.

Алисия с усилием оторвала от себя ее руки, и притянула ближе, и обняла трясущееся тело, и прижалась щекой к мокрой щеке.

— Кларк, — выдохнула она. — Я здесь. Все хорошо. Я здесь.

Ей нужно было еще несколько минут на то, чтобы прийти в себя, на то, чтобы внутри окончательно уложилось увиденное, услышанное, почувствованное. Но Элайза, похоже, думала иначе: она всхлипнула, отодвинулась и резкими, рваными движениями принялась стягивать с Алисии одежду.

— Что? Кларк, что ты делаешь? Подожди.

Она была похожа на сумасшедшую: раскрасневшаяся, заплаканная, но с такой силой, таким упрямством в глазах, что становилось немного страшно. Алисия перехватила ее руки, уже успевшие оторвать несколько пуговиц на рубашке, и крепко сжала, заставляя остановиться. Элайза замотала головой и попыталась вырваться.

— Нет, — как в бреду шептала она. — Нет. Сейчас. Прямо сейчас.

И тогда Алисия опрокинула ее на спину, и легла сверху, накрыв собственным телом, и прижала к дивану, не давая пошевелиться.

— Кларк, — тихо сказала она, чувствуя, как извивается под ней Элайза. — Я никуда не уйду, слышишь? Я здесь, я жива. Просто… Подожди, ладно?

В голубых глазах мелькнуло понимание. Элайза моргнула, будто принимая эту просьбу, и перестала вырываться. Алисия опустила голову на ее плечо и наконец позволила собственным слезам вырваться наружу.

***

Они лежали, обессиленные, мокрые от слез друг друга, и Элайза крепко сжимала шею Алисии, не в силах отпустить, разжать хватку даже на секунду. Ей все казалось, что если она отпустит, то все закончится, рухнет, и тогда уже точно — смерть, потому что еще раз она всего этого просто не переживет.

— Что ты видела? — тихо спросила Алисия, и ее дыхание обожгло ухо Элайзы.

— Все. Я видела все.

Все с самого начала — Ковчег, отца, мать, сложные решения и первые потери. И тюрьму, и полет на землю, и Финна, и Белла, и остальных. И — ее. Ужасающе красивую, страшную, вершащую правосудие и управляющую судьбами людей.

Она видела и Аркадию, и Полис, и гору Везер. И предательство, и боль, и прикосновения пальцев к беззащитной коже. И «Не ври себе, Кларк. Ты хорошо знаешь, что это значит», и «Я не могу всего этого испытывать к ней. Я просто не могу».

И вечное противоречие, разрывающее связь между ними на части, а после отчего-то делающее эту связь еще прочнее, еще крепче: «Она или мои люди?»

— Я всегда выбирала их. Не тебя, а их. Господи, как я могла допустить это? Как я могла допустить ЭТО?

Ее трясло, но Алисия по-прежнему прижимала ее к дивану своим телом, не давая двигаться. И от этого было пусть немного, пусть самую малость, но легче.

— Как я могла позволить, чтобы все зашло так далеко? Когда Беллами и Пайк убили твоих людей, я должна была вместе с тобой идти на Аркадию, и захватить ее, и судить тех, кто это натворил. Я не должна была их защищать.

— Они были твоими людьми, Кларк. Ты должна была защитить их.

— Нет! Нет, — она замотала головой и до крови закусила губу. — Нет, Лекса. Это мне казалось, что они были моими людьми, но на самом деле это было не так. Кейн, и мама, и Октавия, и Линкольн, и Рейвен… А остальные — нет. Они сделали свой выбор, когда пошли с Пайком творить геноцид и беззаконие, и должны были ответить за свой выбор.

Алисия приподнялась на локтях и посмотрела на нее сверху вниз. Боги, это был взгляд Лексы, это было лицо Лексы, и даже морщинка на лбу была — Лексы!

— Ты поступала так, как считала верным тогда, Кларк, — голос звучал спокойно и мудро, и это тоже, тоже, черт бы его побрал, было от Лексы! — Сейчас ты бы, возможно, сделала бы иначе. Но тогда ты не могла по-другому.

— Как ты можешь? — Элайза схватила ее за плечи и оттолкнула, вынуждая сесть. И сама села рядом, на колени. — Как ты можешь защищать меня теперь? После всего, что ты видела? Как ты можешь?

— Я всегда буду защищать тебя. Что бы ты ни сделала.

Элайза сжала губы, тщетно пытаясь сдержать рвущиеся наружу слезы. Она знала, что это правда, знала, что так было всегда, и всегда так будет, но вместе с этим она спрашивала себя: «А я? Стану ли я защищать тебя, что бы ты ни сделала?»