Музыкальный Дом (СИ)

Для Уилла это была его сестра, его Миша, чьи маленькие пальчики до сих пор так живо цеплялись за его воротник, будто это произошло не десятки лет назад, а только что. Ее вырвали прямо у него из рук, и он не понимал, как люди могли быть способны на такую жестокость. Как? Ей было всего три года, она даже мир не успела увидеть. Почему шесть взрослых мужчин решили, что легче убить ее, чем найти животное в лесу? Подлые, омерзительные, трусливые ублюдки.

Агон молился неистово, без перерывов, шепча имя Господа практически не останавливаясь. Помог ли ему Господь? Спас ли он Мишу? Чем Бог отличался от литовских нацистов? Тот, кто может остановить несправедливость, но остается лишь наблюдателем, не тот Бог, которому он будет поклоняться. Ганнибал не проронил ни слова из молитвы, и вот он здесь, спит на огромной кровати в роскоши, в то время как кости Миши и несколько молочных зубов покоятся в могиле возле замка.

Миша Лектер. Симонетта Сфорца-Лектер. Тело отца так и не смогли найти и похоронить, по записям его останки в общей могиле вместе с Лотаром и Брендтом.

Казюс Порвик, Энрикас Дортлих, Петрас Колнас, Жигмас Милко, Бронюс Гренц и да, волк с холодными глазами и буквой М на груди — Владис Грутас. Мертвы. Их годы, которые они могли прожить, теперь принадлежат ему. Они решили за тех детей, что они должны умереть, так почему Ганнибал должен был пощадить их? Почему их должен жалеть Уилл?

Столетиями божествам приносили человеческие жертвы. Чем он хуже? Он поглотил их плоть, он выбрал их своими жертвами, они хоть немного стали полезными для мира, ведь из их костей он построил себе трон. Он ничем не хуже милостивого Господа, он пощадил дочь Колнаса. Он бы и самого Петраса оставил в живых, не будь тот трусливым мудаком и не попытайся выстрелить Ганнибалу в спину.

В горле застрял ком, и улыбка Уилла вышла слабой, грустной. Ганнибал знает, действительно знает, каково это — быть Уиллом Грэмом, и Уилл знает, что же такое — Ганнибал. Это было очень лично, интимно, ближе секса, поцелуя, ближе прочитанного дневника, законченного за другого слова, одинаковой мысли. Это был кусочек жизни, которую они пережили как один.

Они все еще мыслили, как один.

Ганнибал вытянул руку над ухом Аланы и щелкнул пальцами, проверяя, насколько глубок ее сон. Уилл уже слышал этот звук, как призрак будущего видения. Он предвидел его, находясь с Ганнибалом в полной гармонии, используя чужой дар в унисон со своим.

Как странно. Ганнибал задумчиво посмотрел на свою руку, осмысливая, зачем он это сделал. Потому что должен был? Потому что предвидел? Потому что хотел удостовериться, что Алана спит?

Парадоксы в своей красе. Они лежали в настоящем и прошлом, около трех месяцев назад. Их ночи наслоились: настоящее порождало себя же, как змей уроборос, сплетая и прошлое, и будущее, съедая его, поглощая, оставляя лишь Уилла и Ганнибала в одной плоскости. Во всех плоскостях. В четырех измерениях. Во всей вселенной и вне времени.

Уилл положил руку между ними, зная, что не сможет коснуться. Ганнибал тоже знал, но лег на бок и положил свою совсем рядом, не спуская с него взгляда. Он защищал его от лишних видений своим присутствием. Никаких постельных сцен, никаких старых кошмаров на сегодня. Ганнибал словно смотрел в самую глубь Уилла, туда, где теперь находился он настоящий. Не запуганный, потерявшийся и немой в своей просьбе, а Уилл Грэм, для которого открыто больше, чем остальным. Отличный от остальных. В нем открылся шлюз, и он ощущал, как сила струилась по венам, нашептывая ласковые слова с до боли знакомой интонацией.

О. Так вот в чем дело, вот почему он чувствовал себя так странно. Это был не его шлюз. Это был дар Ганнибала — поток шел из его части дворца памяти. Уилл нашел во сне источник, и теперь тот вливался в его собственные воды, добавляя новый вкус, цвет и запах, растворяясь в нем. Часть личности Ганнибала рассеялась внутри Уилла безвозвратно. Как две жидкости одинаковой плотности неизбежно теряют свою концентрацию и состав, обмениваясь атомами и структурой. Равные пропорции. Рецепт идеального существа. Все, что они делали, привело их к этому моменту, и их прошлые личности более не существуют.

Одна кровь в жилах, одно прошлое, одно будущее. Едины. Как прошлый день умирает и тем самым дает жизнь для нового дня и нового рассвета, так они умерли, чтобы дать рождение новому, слившемуся, растворенному со вселенной, прошлому и будущему, более не порознь, но вместе. Просветленные. Прозревшие.

Цикл завершился, чтобы дать начало новому. Кошмар ушел, настала пора покоя, и они укрылись в одной из комнат дворца памяти, где пахло миртом, свет проливался с потолка и звучала знакомая мелодия. Та, что слышал каждый, и, хотя не мог опознать, откуда, но мог повторить мотив с первых же низких нот. Приглушенное гудение потоков крови, вибрации внутри маминого живота и ее голос, чей тембр звенел по сосудам и капиллярам каждый день. Будучи в животе, малыши не знают, что все, что они видят и слышат, лишь сон. Укутанный старым как мир, мотивом, Уилл улыбнулся, сонно моргая. Ганнибал тоже улыбался: лениво и довольно.

Он был красив сейчас. Не в общих законах красоты, а тем, как сломанная вещь дорога сердцу, потому что была с тобой в самое тяжелое время. Его взгляд был желанным, его присутствие — лучшей частью видения. И самое прекрасное и обезоруживающее — что Ганнибал чувствовал то же самое и не стеснялся этого. Он не скрывал свои мысли, делясь теплом и привязанностью, как по телепатическому каналу.

«Мне нравится, что ты рядом».

«Мне хочется, чтобы ты был еще ближе».

«Позволь мне помочь».

«Покажи, что тебя мучает.»

Уилл видел себя со стороны, как его видел Ганнибал: широкое, скуластое лицо, бледное и несчастное в контрасте с темной щетиной и беспорядочно вьющимися, неухоженными волосами. Усталость проглядывала в каждой его гримасе, усталость от вечной борьбы и невыносимой муки. Черты лица тонкие, глаза, полные острого разума, однако страдание, глубокое и болезненное, искривляло их мягкий свет.

«Позволь помочь тебе, Уилл. Твои страдания напрасны».

«Уилл».

Имя прозвучало как заклинание и было полно нежности и сочувствия. Веки становились все тяжелее, а чужая рука рядом казалась такой реальной. Почти его собственной.

Алана все еще спала рядом, и Ганнибал использовал ее, как скульптор использует манекен, как воин — тренировочное чучело, остов для будущего, которое так и не случилось. Ганнибал коснулся ее щеки, и Уилл тут же ощутил его шероховатые, теплые пальцы, пахнущие облепихой и медом.

Рисунок на обоях напоминал кровеносную систему и, казалось, шевелился, перекачивая кровь. Стены пульсировали в такт сердцебиению. Чашка снова стояла на столе, не разбитая. Миша улыбалась во сне, Эбигейл сидела в обнимку с отцом, а Марта и Эдди Грэм накрывали на стол. Здесь они с Уиллом сохранили каждого, кого любили.

Уилл отпер последний замок, укромно спрятанный в темноте, и он оказался его собственным.

Входная дверь рассохлась, пахла гнилым клеем и плесенью, белая краска отвалилась, а сетка была приклеена на скотч к раме. На календаре в коридоре висела бумажка 24 ноября. Старый, отрывной, и, хотя дата была правильной, год опоздал почти на двадцать зим. Вместе с Элайджей они прошли в небольшую гостиную, и Уиллу пришлось зажать нос пальцами и дышать ртом, чтобы привыкнуть к вони.

Рядом с креслами и разбитым в хлам диваном валялась засаленная одежда, грязные и черные от крови платья, изношенная обувь с лопнувшими задниками и затертыми стельками. Горы из тряпья, влажные, гниющие, издавали удушающий смрад и кое-где шевелились из-за крыс. Упитанные, с длинным бледным хвостом они сновали под дырявым сатином и прогорклым хлопком.

Элайджу прозвали «Сотней» не просто так, а за найденный в Бронксе на Мотт Хевен подвал. Мертвые тела — двенадцать штук в целлофане, а вот одежды нашли на сто четыре человека, что подтвердили анализы ДНК.

Они прошли по узкому коридору, где от штукатурки и плинтусов остались лишь следы, паркет провалился и между стен зияли дыры. В детской случился пожар: потолок и косяки до сих пор были в копоти и сажи, деревянное окно с выбитыми секциями, мутное, коричневое, заклеенное газетой, скрывало содержимое комнаты. Трупы. Четыре. Телесные жидкости вытекли, издавая тяжелое зловоние, которым невозможно было дышать.