Музыкальный Дом (СИ)

— Это ты не понимаешь, я просто не могу.

— Что не можешь? Любить нашего сына? — жестче спросил отец.

Уилл босыми ногами стоял в тени коридора, не шевелясь и не чувствуя ничего, кроме любопытства.

— Я уже говорила, я все время вижу эту тварь позади него. Он держит его за плечи и говорит его голосом, будто играется с куклой чревовещателем! — он услышал ее глухие рыдания.

— А мы? Все еще чернота?

Зловещая пауза, а затем тихое признание.

— Мы не переживем эту зиму…»

«…Миша ему не доверяла. Лежа в кроватке, в полной темноте, она проснулась и огромными глазами уставилась на него в упор. Уилл подошел к столику с зеркалом и открыл первый ящик. Его не интересовали ароматные палочки из Индии, бутылочки с французскими духами и косметика, которую матушка привезла из Италии. Он достал ее крем и намазал им руки до локтей.

На этот раз стоило ему приблизиться, Миша не заплакала, лишь жадно вдохнула знакомый запах. Он протянул к ней руку, и она ухватила его цепкими пальчиками и тут же поднесла к носу. Закрыв глаза, она улыбнулась и прижала его руку к слюнявому рту. Она не использовала язык, как это делали взрослые. Миша скорее походила на рыбку, открывая и закрывая розовые губки и елозя ими по его костяшкам. Хватка у нее была отменная.

Уилл осторожно взял ее на руки, как втайне учил держать ее отец, и унес в свою комнату…»

«…Матушка могла сколько угодно пытаться запрещать им играть вместе, но, стоило Мише остаться без присмотра, она тут же убегала в его комнату. Там ей было явно интереснее, чем в собственной. Фигурки животных, рисунки, поделки из дерева, игрушки такие хрупкие, что ломались, сожми их сильнее. Он разрешал ей делать абсолютно все: ломать, трогать, узнавать. Он учил ее, терпеливо, ласково, отмечая успехи, и Миша очень быстро забыла про маму.

Брат стал для нее всем. Он водил ее к ручью, показывал тайные коридоры в замке, познакомил с животными в хозяйстве. Особенно она боялась огромного хряка в глухом, низком свинарнике: слишком темно, тонкие полоски света пробивались сквозь доски, пыль витала в воздухе, и шуршала огромная, страшная туша, издавая жуткие звуки.

Миша жаждала одобрения брата, его любви и внимания, и порой даже шла наперекор родителям, лишь бы заполучить то, чего хотела. Их отношения его полностью устраивали.

Порой ему казалось, что Миша — его продолжение. Как правая рука или нога…»

Снова круговерть, Уилла выкинуло куда-то на поверхность, и сначала он ничего не видел и не понимал, где он. Полная темнота. Его тело начало жечь. Жар охватывал его все сильнее, пока кроме жара ничего не осталось. Из темноты проступили очертания. Это была…

«…Алана.

Она разметалась по подушкам, а он был вокруг нее. В ней. Ногами она обхватила его за талию, руками же цеплялась за простынь над головой, выгнув спину и шею в одну напряженную дугу. Свет от камина оттенял и золотил ее бледную кожу, скользкую от пота под его пальцами. Интересно, что, несмотря на сбитое дыхание, Уилл все еще мог связно мыслить. Он тяжело дышал, жар пульсировал в члене и мышцах бедер от движений. Его тень падала на ее лицо и словно превращала в маску боли.

Алана не открывала глаз, он же смотрел, не отрываясь ни на секунду. Прекрасная, изящная, нежная. Все еще закрытая от него. Понимала ли она, с кем оказалась в постели, но Алана никогда не смотрела ему в глаза: над плечом, в грудь. Отдавая свое тело, она закрывалась от всего остального, и именно ее сути жаждал Уилл. Поняв, что ему не пробиться, он отступил, в конце концов, она заинтересовала его не столько с точки зрения красоты, сколько того, что эту красоту так легко уничтожить. Ее смерть будет так же прекрасна, как и она сама.

Никому не интересно, как погибают скучные, некрасивые и слабые люди. Бездомные или сироты. Наркоманы и пьяницы. Гораздо сильнее трогает смерть достойных, храбрых и благородных. Тех, чья душа и поступки как золотой стандарт.

Например, Иисус Христос, сын божий, образец для подражания человечества более двух тысяч лет, чьей мудрости поклонялись, во имя кого убивали, чьим именем спасались во времена отчаяния. Эдакий ветрувианский человек Да Винчи с его эталонными пропорциями морали, добра и прощения. Его смерть была ужасной, полной незаслуженного страдания, Библия пестрит подробностями о том, как кровь стекала из его ран. И будто этого было недостаточно, его оставили умирать медленно и мучительно. Его последним секундам посвящены миллионы картин, фресок, икон и барельефов, ни один музей не обходится без его скорбного лика, и, глядя на его распятое тело, людей всегда наполнял чистый по своей упоительности восторг и трепет.

Было нелегко удержаться от видений, но он всегда любил вызов. Алане пошел бы терновый венок. Она пылала в его руках, отдаваясь бездумно и бесстрашно, создавая для него коктейль из страсти настоящего и невыносимой боли ее будущего. Проведя пальцами по ее шее, услышав сладкий стон, он видел, как она вознесется под собственный душераздирающий крик, как упадет на асфальт. Искореженная, сломанная среди осколков стекла, рассыпанных как звезды. Кожа будет тонкой, как бумага, и синей от ледяного дождя. Умрет она или нет, будет зависеть только от нее, он лишь может подготовить сцену.

Он любил страдания на вкус, особенно те, которые причинял сам. Но еще больше он любил их предвкушать…»

«…последний раз, когда он видел сон, он снова был дома, и голос матушки звал его по холодным, каменным коридорам. Блуждания закончились снегом, и он еще долго обнимал ее ледяное, мраморное тело и прижимался губами к ее твердому, как гранит, лбу…»

Прежде чем потерять сознание, Уилл увидел Ганнибала и Алану еще раз возле двери. Ганнибал смотрел на него, и в его темных глазах светились красные искорки в самой глубине, лицо же Аланы было голым черепом, обваренным до белизны.

Белый. Вот ключ, который отворил для него самый глубокий подвал во дворце памяти, откуда подуло снежной, острой россыпью.

Рябь на воде была не от землетрясения. Круги на воде в ведре расходились от падающих бомб.

Они с Мишей сидели в амбаре рядом с охотничьим домом. На входе хранились тюки с сеном, а за дверью была небольшая комнатушка с камином, двумя узкими койками и шкафом. На соломе валялась одежда: махровые женские колготки, дырявый тулуп с овечьей подкладкой, рубашки и брюки с мертвецов.

Голубое платьице на Мише порвалось, колготочки на коленках были в земляных пятнах, она хныкала, пока он ее раздевал, а затем снова одевал. Рубашку Лотара он погрел возле камина, и Миша быстро вдела руки в рукава без подсказок, хотя и пришлось закатать манжеты в пять слоев. Так будет даже теплее.

На ее бледном теле местами алели красные пятна и шелушилась кожа. Цыпки от холода покрывали ее ладошки, ступни и щеки, на правой горело особенно большое красное, отечное пятно. Пока он застегивал пуговицы, Миша снова почесала щеку.

Она уже два дня была горячее печки. Он проверял ее лоб, а затем свой. Ее глаза подозрительно блестели, кашель сотрясал все ее маленькое тельце. Пока мародеры ходили на охоту, они целый день просидели на кровати, укутавшись в одеяла, и Миша грела пальцы у него под кофтой, прямо возле живота. Носом она зарылась ему в шею и даже поспала несколько часов, тихонько сопя.

Ее волосы пахли как пыль от ковра. Грязные, засаленные и все еще шелковистые под его пальцами, пока он успокаивающе поглаживал ее по макушке. В рту остался привкус крови от мяса с кости, которую им дали позавчера. Кость забрали и выварили два-три раза на пустой бульон, пока она не стала белой и сухой. Ганнибал подозревал, что она принадлежала их битюгу, который исчез давным-давно.

Последнего из прибившихся детей, албанского мальчика, забрали неделю назад. Ганнибал не знал, куда, и его не покидало плохое предчувствие. Агон болел, часто молился и плакал, чем невероятно раздражал его. Он мешал спать Мише, но облегчение от его пропажи длилось недолго. Что-то подсказывало, что скоро он узнает, куда тот делся, и ему это не понравится.